Увольнение
Увольнение
Пыхтение электрочайника на столе Шориной вывело меня из раздумий. Шорина в это время что-то искала в шкафу за моей спиной и, как мне показалось, не заметила, что чайник уже закипел.
– Элла, чайник закипел! – окликнул я ее.
– Слышу – не глухая, – отозвалась она. – Будь другом, Гена, выключи, пожалуйста. И завари, если не очень занят. Я сейчас. Только найду журнал взаимных посещений занятий.
Ни слова не говоря, я встал, выключил чайник, достал с полки жестяную коробочку c чаем, привезенную мной из Москвы на прошлой неделе, и чайничек для заварки, который Элеонора недавно принесла из дому. Она, словно видя сквозь дверцу шкафа, обратилась с новой просьбой:
– Гена, если там старый чай, вылей его, пожалуйста, в цветочник. И заварку тоже туда выложи. Равномерным слоем постарайся.
– Краус просила этого не делать. Говорит, что от старой заварки в цветочнике мошкара заводится, – попытался возразить я.
– Ничего. Зато для цветка это полезно. И чем ей эта мошкара мешает? Она же не кусается, правильно?
– Какая разница? Просто ее это раздражает, вот и все. Зачем же человеку сознательно причинять неприятное? – вступился я за отсутствующую Краус.
– Мало ли что кого раздражает! Мне, например, очень даже неприятно, когда она зимой, придя с мороза, снимает здесь при мне рейтузы и кладет их в сумку, которую ставит на стул возле моего стола. Я же терплю. Потерпит и она – не смертельно.
Вылив остатки чая в цветочник, я подошел к урне и вытряхнул в нее мокрую, раскисшую старую заварку.
– Что, испугался Анны? – ехидно процедила сквозь зубы Шорина.
– Я не люблю делать людям, как ты говоришь, «в пику». Ведь она просила меня по-человечески, – возразил я.
– Не оправдывайся, все равно не поверю, – продолжала подтрунивать Шорина.
Тем временем я заварил чай и стал собираться домой. А Шорина, отыскав в конце концов журнал, подошла к столу и начала готовить чашки. Подняв на меня удивленные глаза, в которых, как всегда, сверкали огоньки и прыгали бесенята, она спросила:
– А ты куда?
– Домой, куда же.
– Вот те на! А чай я для кого кипятила?
– Ничего, одна попьешь. Уже скоро семь. А у тебя что, вторая пара вечерников?
– Нет, просто я хотела заполнить все, что требует учебная часть. Кстати, тебе тоже надо бы записать, что ты посетил мою лекцию и еще какое-нибудь занятие. Своей любимой Булановой, например.
– Завтра, – попытался было я отмахнуться от нее, как от назойливой мухи.
Ее плоские шутки на тему моего мнимого романа с Булановой мне давно уже надоели хуже горькой редьки. И я эту подковырку обошел молчанием, как бестактность.
– Никаких завтра, – кокетливо возразила Шорина. – Садись и пиши. При твоих литературных данных это пять минут, не больше. А я тем временем чайку приготовлю. Я вот сухариков насушила – ты только глянь, какие румяненькие, ароматненькие. У меня и лимончик есть. По дружбе знакомая продавщица оставила. Смотри, какой красавец!
Она вынула из сумки завернутый в белую полупрозрачную шуршащую бумагу огромный лимон цвета червонного золота, источающий тонкий нежный аромат, и повертела его передо мной.
– Ну, Генка, оставайся. Пойду, лимон помою.
Шорина вышла в соседнюю лабораторию, где был водопроводный кран. Я решил остаться. В самом деле, нужно было что-то записать в журнал взаимных посещений, да и от свежего чая с таким роскошным лимоном грех было отказываться. Тем более что Шорина умела его готовить, что называется, мастерски.
Минуту спустя мы уже наслаждались горячим кроваво-красным чаем.
– Видишь, теперь тебя никто дергать не будет по поводу взаимных посещений. А какого я чая наколотила! Скажи?!
– Чай отличный. Спасибо, Элла. Общепризнано, что ты у нас на кафедре лучшая чаеварка. Всего в меру – и заварки, и лимона, и сахара, – ответил я, думая при этом о предстоящей беседе с шефом. – Невольно вспоминаются строки Пушкина:
|
Разлитый ольгиной рукою, |
– «И сливки мальчик подавал», – с дьяволинкой в глазах добавила Элеонора.
Несколько минут мы сидели в каком-то неловком молчании. Тревожная мысль о предстоящем увольнении не давала мне покоя, давила, выпирала изнутри. И Шорина словно прочла ее.
– Что это ты, Гена, не в настроении? – неожиданно спросила она.
– Да вот, думаю, как дальше быть. Мне ведь уже тридцать два. Не мальчик, будто бы. Берут меня тут в одно место руководителем сектора. Триста семьдесят рублей дают. Без кандидатской степени. Собираюсь шефу заявление подать.
От неожиданности Шорина чуть не выронила чашку.
– Да ты что! Ты это серьезно? Зачем это тебе? Чем тебе плохо на кафедре? Мы все тебя любим, и шеф уважает и ценит. Ты что, с ума сошел? – затарахтела она, как сорока на дереве.
– Любил волк кобылу – оставил хвост да гриву, – ответил я, копируя покойного деда Гордея.
– Я серьезно, Гена. Шеф тебя очень даже высоко ценит. Клянусь. Ты не смотри, что он тебя ругает. Я тебе уже сто раз говорила: за глаза он о тебе очень хорошо отзывается. Просто он считает, что людей нельзя хвалить, вот и все. Это неверно, но что поделаешь? У каждого свои заблуждения. К нему тоже нужно быть снисходительным.
Шорина положила в рот золотистый сухарик, с хрустом разжевала и приложилась к чашке.
– Да сколько же можно у шефа без степени сидеть? Что такое в вузе преподаватель без степени? Абсолютно бесправное существо, козел отпущения, человек второго сорта. А защититься он мне все равно не даст – ты это сама прекрасно знаешь. Значит, надо уходить туда, где хотя бы деньги платят. Нужно, по-моему, идти, пока берут, – заключил я и отхлебнул из чашки глоток крепкого ароматного чая.
– А ты с шефом говорил? – деланно поинтересовалась Шорина, раззадоренная столь неожиданной для нее новостью.
– На следующей неделе поговорю, – ответил я, кладя в рот распаренную в чае лимонную кружалку.
– Шеф тебя ни за что не отпустит, – заключила Шорина, ставя на стол пустую чашку. – Кроме того, уходить в начале семестра – это непорядочно. Предупредил бы шефа заранее, а в конце года ушел бы. Тогда у тебя было бы время и обдумать этот шаг как следует. А то потом, может быть, будешь всю жизнь сожалеть.
– А кто для меня, по-твоему, будет до июля место держать?
– Если ты там нужен, то подержат. Там, небось, знают, что ты – талантливый инженер с великолепной физико-математической подготовкой и изобретательным умом. Так что если они хотят тебя заполучить, пусть подождут. Кроме того, если ты сошлешься на этичность относительно выбора времени увольнения, ты только вырастешь в их глазах. Ведь если ты поступишь с шефом непорядочно, они будут знать, что точно так же ты потом можешь поступить и с ними. Как, хлебнем еще по чашечке?
Я молчал, и Шорина, сочтя мое молчание знаком согласия, отрезала пару кружалок лимона и положила в чашки. Я сидел в состоянии ступора и безучастно смотрел, как Шорина клала в свою чашку сахар. Придвинув мою, она спросила:
– Тебе сколько ложек? Три? Четыре? Больше?
– Три, как и в первый раз, – равнодушно ответил я.
– Правильно. От излишнего потребления сахара может потом развиться диабет. Толки лимон с сахаром. Или, если хочешь, подожди, пока я потолку – мне не трудно.
Чай показался мне еще вкуснее, чем в первый раз. Как видно, Шорина отрезала больше лимона.
– А если шеф предложит тебе остаться с перспективой защиты? – спросила она, с хрустом разгрызая румяный сухарик.
– Если он захочет меня оставить, то пусть предложит вариант с защитой в ближайшие год-два. У него же в сейфе лежит моя готовая диссертация. Помнишь?
Шорина заерзала на стуле. Уж она-то наверняка прекрасно помнила историю с той злополучной диссертацией, как никто другой. Тогда они с Булановой приложили все усилия, чтобы мой фолиант так и остался лежать у шефа в сейфе.
– Наука ведь не стоит на месте, – философски изрекла Элеонора. – Думаю, что та твоя диссертация уже устарела. Да и шефа ты тогда ею обидел – поставил перед свершившимся фактом. Кроме того, если тему никто не утверждал, план не обсуждался, к заказчику за разрешением не обращались, то это, строго говоря, и не диссертация. О ней лучше всего забыть.
– Как сказать… Но не будем об этом. Захочет шеф, чтобы я остался, я предложу ему свои условия. Пусть тогда выбирает – принять их или отвергнуть.
– Решил шефа к стенке припереть? Не получится. Он этого терпеть не может. Только разозлишь его, больше ничего. Так что идти к нему с таким вопросом, я думаю, не стоит. Тут ты только проиграешь, – заключила Шорина.
– Вот и увидим, стоит или не стоит. Что ж, спасибо за чай. Уж очень вкусный он у тебя получился, – спокойно сказал я и начал собираться домой.
Шорина ничего не ответила, а собрала посуду и пошла мыть в соседнюю лабораторию.
Я знал, что завтра же Шорина все доложит шефу, причем в преломлении через призму собственных ощущений и видений. Собственно, на это я и рассчитывал, начиная сегодняшний разговор. Если я действительно нужен шефу, он заведет беседу о перспективах моей защиты как бы спонтанно, невзначай. А если нет, то станет ясно, что на кафедре делать мне больше нечего и нужно уходить. К тому же пусть он заранее обдумает, как отнестись к моему намерению уволиться. Чем тщательнее он готовится, тем более шаблонно поступает. А его шаблоны я за время работы на кафедре успел довольно-таки неплохо изучить.
Закончилась неделя, наступила следующая, но шеф вел себя так, будто о предстоящем моем увольнении сном-духом ничего не ведал. И о перспективах моей защиты также молчал, как рыба. Что ж, значит, мне суждено покинуть кафедру. «Была – не была, пойду к шефу, пока он один в кабинете», – решил я.
Входя в кабинет Ампирова с заявлением, я был абсолютно уверен, что Шорина, конечно же, сообщила ему о моем предстоящем увольнении. И что я даже вознамерился выставить ему свои условия! «Не на того напал», – думал шеф, читая мое заявление и радуясь тому, что он уже предупрежден и примет бой во всеоружии. Это было видно по его самодовольному лицу.
– Вы что, издеваетесь?! – возмущенно выкрикнул он, отшвырнув заявление в сторону. – Какое увольнение? Идите к студентам! Ничего у вас не выйдет! Шантажировать меня? Не родился еще тот человек, который мог бы шантажировать профессора Ампирова!
– Почему шантажировать? Хочу уволиться – вот и все, – спокойно возразил я.
– С какой целью, позвольте спросить?! – заорал он.
Я знал, что он кричит специально, чтобы подавить меня психологически. На самом же деле он абсолютно спокоен и намеревается управлять предстоящим разговором как бы со стороны. Я также был абсолютно спокоен, так как проигрывал эту сцену в своем воображении, наверное, не меньше ста раз. Глядя в налитые кровью глаза Ампирова, я невозмутимо произнес:
– Валентин Аркадьевич, здесь с диссертацией никаких перспектив. Кроме того, там, куда я иду, зарплата выше – более чем вдвое. И почему вы так возмущаетесь? А если бы, скажем, Элеонора Спиридоновна заявление подала, вы бы тоже из нее нервы мотали, как сейчас из меня?
Ампиров чуть не взвыл от ярости и закричал так, что у меня что-то щелкнуло в обращенном к нему ухе:
– Там, куда вы идете, тоже вам никто готовую диссертацию в руки не положит! При этом я уверен, сначала заставят заработать право на ее написание! А насчет зарплаты вы – как женщина определенного разряда: кто больше даст, тому и дам! Кстати, Элеонора Спиридоновна, в отличие от вас, очень порядочный человек. Она никогда не подаст заявления, тем более, так, как вы, когда семестр уже начался! В общем, хватит тут бузить – идите к студентам! Добавить денег я вам не могу – оклад есть оклад, вы это не хуже меня знаете. А что касается приработка по совместительству – работайте! А там, как всегда, посмотрим как справитесь. Все, мне некогда тут вас ублажать! Я занят срочной работой!
«А о диссертации молчит. Не хочет давать никаких векселей. Чувствуется Шоринская подготовка», – констатировал я про себя. Глядя шефу прямо в глаза, я произнес с олимпийским спокойствием:
– Меня не нужно ублажать. Вот мое заявление – пожалуйста, подпишите или распишитесь, что вы его читали.
Лицо Ампирова приобрело пунцовый цвет. Я снова вложил ему в руки отброшенное было им заявление. Он схватил его, с яростью нервными движениями расшматовал на мелкие кусочки и резко подбросил их вверх. Смахнув со стола обрывки, он прокричал:
– Все! Хватит здесь детский сад устраивать! Я сказал: идите к студентам!
– Валентин Аркадьевич! Мы же взрослые люди. Я ведь все равно пойду сейчас к секретарю ректора и попрошу расписаться на втором экземпляре, – сказал я, наслаждаясь своим самообладанием, которое я обычно терял в подобных дискуссиях с Ампировым.
– Ах, вот вы как! Тогда я сейчас собираю кафедру и утверждаю вам такую характеристику… – он на секунду запнулся в замешательстве, – такую характеристику, какую вы заслуживаете!
Ампиров уставился на меня гневным взглядом, не сомневаясь в скорой моей капитуляции. Но я действовал его же методами. Поэтому вся эта сцена, как это всегда делал он, была накануне тщательно отрежиссирована и отрепетирована в моем воображении.
– Характеристика, Валентин Аркадьевич, мне вовсе не нужна. Так что можете не трудиться. Меня и так берут, да и по закону не положено.
Ампиров саркастически улыбнулся и, стараясь держать снисходительный тон, многозначительно изрек с вымученной улыбкой:
– Запомните: у нас в Союзе все характеристики подшиваются к личному делу и путешествуют за вами по линии «чека» в течение всей жизни!
Опять ничего для меня нового. «Все же Ампиров может ходить только по накатанной дорожке, в экспромте он не виртуоз», – отметил я про себя. На мгновение во мне пробудилось ощущение, похожее на сочувствие, и я спокойно, почти снисходительно ответил:
– Пишите, Валентин Аркадьевич, что хотите. Да и что вы там, в принципе, можете написать? Я не преступник, не прогульщик, не пьяница, не развратник, не шпион, в конце-то концов! А все остальное никак меня не скомпрометирует.
Неожиданно зазвонил телефон. Ампиров схватил трубку и в исступлении крикнул:
– Да! Я слушаю! Потом! Я говорю – потом! Сейчас я занят!
В гневе он опустил трубку на кнопки с такой силой, что телефонный аппарат раскололся на несколько частей.
– Вот видите! Из-за вас телефон разбил! А платить кто будет?! Я, разумеется!
Ампиров вырвал из розетки телефонную вилку и резко швырнул разбитый телефон в угол кабинета, как ненужный хлам. Осколки с треском и звоном разлетелись по полу. Трясясь от гнева, он заорал еще громче:
– Дорогой мой! Все в жизни относительно! Факты всегда можно найти! А изложив их в отрыве от остальных, можно получить картину весьма и весьма неприглядную, уверяю вас! Вы говорите, что вы не пьяница?! А я смогу найти аргументы и в пользу этого порока! Помните, как мы провожали Окина? Я тогда в ресторане сказал вам в присутствии Шориной: «Вы сегодня лихо отплясываете! Здорово вас Сашин коньяк разогрел»! И Элла это подтвердит, и вы отрицать не посмеете, потому что это действительно было! Ведь верно?!
– Верно. Но это еще не значит, что я алкоголик! – мой голос уже также начал срываться на крик, и Ампиров был этим явно доволен, даже заулыбался. «Срочно взять себя в руки! Собраться, чтобы не попасть в ступор! Только не попасть в ступор»! – думал я, стараясь держаться на высоте.
– А я этого и не напишу!
Ампиров стал ритмично снимать с авторучки колпачок и снова надевать. В такт этим движениям он затараторил, как заводной:
– Я напишу: «Имеет склонность к злоупотреблению спиртным. Так, такого-то числа во время общественного мероприятия ему в присутствии старшего преподавателя Шориной Э-Эс было сделано замечание заведующим кафедрой о том, что он находится в состоянии опьянения». Вы говорите, что не развратник – морально устойчивый, как сейчас говорят? Но никто из наших сотрудников, и вы сами в том числе, не будет отрицать, что вы открыто ухаживаете за всеми хорошенькими кафедральными женщинами. Ведь верно?
Ампиров вопросительно уставился на меня с торжествующим видом.
– Ухаживаю? Откуда вы взяли? Это уже клевета, уважаемый Валентин Аркадьевич! – неподдельно возмутился я.
– Нет, не клевета! Как вы улыбаетесь им! Как шутите с ними! Острите! Рассказываете пикантные истории! Даже поглаживаете при разговоре! Как спешите помочь! Что, не так?! – наступал он с уверенностью в скорой победе.
– А причем здесь ухаживания? Вы что, имеете сведения, будто я кого-либо из них в постель тащил? – искренне возмутился я.
– Но это и есть ухаживания! Со мной же вы так себя не ведете! – продолжал он свой натиск.
– Валентин Аркадьевич, они же женщины! А вы, прошу прощения, к прекрасному полу не принадлежите! – выкрикнул я в сердцах.
– Вот-вот! Я и напишу вам в характеристике: «Имеет слабость к женскому полу. В сотрудницах видит не коллег, а прежде всего женщин – объект для сексуального общения»! А уж кафедра проголосует – в этом я вас уверяю!
– Пишите, что хотите. Только правду, а не клевету! Против клеветы я бороться буду! Если я в ответ вам молчал до сих пор, то теперь мне терять нечего! Уверяю вас, я сумею за себя постоять! Я не толстовец и под ваш удар не стану подставлять вторую щеку! – орал я в исступлении.
– Правду, говорите? – закричал Ампиров, брызжа слюной. – А что такое правда? Главное, чтобы этому люди поверили!
Такая наглость со стороны шефа повергла меня не в ступор, как я опасался, а наоборот – в состояние дикого гнева. Я почувствовал, что вот-вот утрачу контроль над собой и тогда стану способен на отчаянные поступки. Могу шефу и в физиономию зацедить. Чтобы до этого не дошло, я вскочил со стула и выпалил:
– Валентин Аркадьевич! Да пишите хоть что я – враг народа! Что хотите пишите! Плевать я хотел на ваши характеристики! Хоть я сейчас и во взвинченном состоянии, я все равно иду к секретарю ректора с заявлением в двух экземплярах! Попрошу ее расписаться на втором!
Подбежав к двери, я ударил в нее ногой, и она с шумом распахнулась. Я выскочил из кабинета и, едва не сбив с ног идущую по коридору студентку, чуть не бегом помчался в направлении ректорского крыла. А сзади до меня донесся надсадный крик Ампирова:
– Дверь за собой надо закрывать!
На заседании кафедры, которое, как и обещал Ампиров, состоялось на следующий день, до утверждения моей характеристики дело так и не дошло. Переходя к этому вопросу, Ампиров посмотрел на часы и по-деловому спросил:
– Геннадий Алексеевич, вам нужна характеристика?
– Нет, Валентин Аркадьевич. Я же вам говорил накануне, – сказал я, вставая.
– Тогда есть предложение снять этот пункт с повестки дня. Кто-нибудь возражает? Нет?
Присутствующие молчали, с любопытством посматривая в мою сторону. Взглянув на их лица, на некоторых из них я прочел дикое желание посмотреть бесплатный спектакль. Другие сидели с угрюмым видом, понимая, что каждый может оказаться в моем положении.
– Снимается. Садитесь, Геннадий Алексеевич, – отчеканил Ампиров с подчеркнутой вежливостью.
Чувствовалась режиссура Шориной.
Юлий Гарбузов.
5 мая 2006 года, пятница.
Харьков, Украина.