Поступление


Поступление

 

После восьми часов утомительной тряски автобус въехал, наконец, на территорию автовокзала и, немного поманеврировав среди своих многочисленных собратьев, скрипнув тормозами, замер на месте. Усталый водитель заглушил не менее усталый мотор, отворил дверь и с явным облегчением крикнул хрипловатым голосом:

– Приехали! Выходи – с вещами по одному!

Люди принялись разбирать свои багажи, кое-как сложенные у задней двери, и выходить на асфальт, размягченный лучами горячего июльского солнца.

Поднявшись с «насиженного» места, я отыскал свой чемодан и вышел на платформу, разминая затекшие ноги. Первое, что показал мне опыт самостоятельной поездки, это то, что сидения с низкими спинками для междугородных автобусов не годятся. Ужасно болела шея. Хотелось поскорее добраться до человеческого жилья и где-нибудь прилечь хотя бы на пять минут.

Я осмотрелся по сторонам. Было жарко, солнечно и пыльно. На платформах там и сям валялись окурки, смятые пачки из-под папирос, бумажки, обрывки газет, обертки от мороженого, конфетные фантики и скорлупки от семечек. Около мусорного бака, расположенного неподалеку, роились крупные мухи, и горячий ветер временами доносил оттуда кислый гнилостный запах.

Немного постояв, я спросил у какого-то, как мне показалось, важного пожилого работника автовокзала с красной повязкой на рукаве:

– Скажите, пожалуйста, где здесь поблизости телеграф?

– Дать маме телеграмму, что благополучно прибыл? – снисходительно улыбаясь, спросил красноповязочник.

– Да… – ответил я, смущенный тем, что он с первого взгляда верно оценил мои намерения.

– В здании вокзала. Вон в ту дверь входи – там увидишь.

– Спасибо, – ответил я, не поднимая глаз, и последовал его совету.

Я вошел в эту дверь и очутился в душном и шумном зале, заполненном сновавшими во все стороны людьми. Небольшой закуток в углу был отгорожен деревянным барьером. Над ним висела табличка с надписью «Почта, телеграф, междугородный телефон», а рядом были пристроены две тесные переговорные кабины. У загородки стояла очередь, в хвост которой я и пристроился. Простоять пришлось около часа, и я, наконец, смог отправить маме обещанную телеграмму: «ДОЕХАЛ БЛАГОПОЛУЧНО = ГЕНА».

Глупость, конечно. А как я еще мог доехать? – думал я, выходя на улицу, чтобы двинуться в направлении, указанном стрелкой на схеме, которую мне начертила мама перед отъездом. Что я, ребенок, что ли? Слава Богу, семнадцать лет уже. Аттестат зрелости в кармане, паспорт тоже. Сейчас что, война? Нет, конечно. Тринадцать лет как закончилась. Или я при себе крупную сумму денег везу, а на дороге лихие разбойники орудуют? Тоже нет. Так чего, спрашивается, переживать? Напускное это все, вот что. Только чтобы лишний раз подчеркнуть, что я еще не взрослый. Я давно уже заметил, что родители упорно не желают признавать, что их дети с некоторых пор повзрослели, хотят жить своей собственной жизнью и в их опеке совершенно не нуждаются.

Я шел, стараясь не наступать на трещины в асфальте. Это у меня с детства такая привычка. Но тут я вспомнил, что уже взрослый, что приехал, чтобы стать студентом, и пошел, стараясь не смотреть на асфальт, чтобы не видеть, есть там трещины или нет.

Чемодан у меня был не то чтобы пижонский, но не самый худший. Не такой, как мама таскала по командировкам да при поездках на отдых – серый фибровый, а небольшой, вернее, средних размеров, с дермонтиновой обивкой, блестящими металлическими углами и заклепками.

Впереди, изумительно красиво повиливая ягодицами, шагала девчонка с модной клетчатой сумочкой и кокетливо ею размахивала. Пышное коротенькое платьице кремового цвета было ей как нельзя более к лицу. Я уже стал было придумывать, что бы у нее такое спросить, чтобы завязать беседу, но она неожиданно свернула в ближайшую подворотню. Я сделал вид, что отдыхаю – поставил чемодан на асфальт и стал, как мне казалось, незаметно за нею наблюдать. С дворовой лавочки подхватился какой-то тип чуть постарше меня и подлетел к ней, как молодой петух. Он обнял ее за талию, и они в полуобнимку пошли к какой-то двери под навесом, густо оплетенным диким виноградом. Боже, как я в этот момент ненавидел этого типа! Кстати, и ее тоже. «Ну почему она должна улыбаться ему, а не мне? Почему он так бесстыдно при всех ее обнимает? Нет, я ужасный эгоист, черт возьми»! – думал я, сгорая от зависти. Раздосадованный тем, что такая красивая девчонка, ушла к тому типу, вовсе не подозревая не то, что о моем намерении с нею познакомиться, но даже о том, что я вообще существую, я, наконец-таки успокоил себя, решив, что эта девица наверняка ужасно капризная и непременно избалованная, потому что очень уж красивая. А этому типу – ее красавчику – так и надо. Пусть он с нею мучается, а не я. Вот.

Мне больше ничего не оставалось делать, кроме как подхватить свой неказистый чемодан и, тихо чертыхнувшись, двинуться дальше по направлению к дому тети Саши.

В конце концов я отыскал улицу, дом и подъезд, где жила моя тетя Саша.

Она доводилась родной сестрой моему отцу, погибшему на фронте в сентябре сорок первого, и была на десять лет старше него. Тетя Саша всегда говорила о моем отце как о ребенке, так и не успевшем повзрослеть. И это меня почему-то ужасно бесило. В самом деле, какое она имеет право на покровительственный тон по отношению к моему отцу? Нельзя так неуважительно относиться к брату, хоть и младшему, – думал я. Он ведь был дипломированным врачом, даже аспирантом мединститута. И на фронт пошел в звании капитана медслужбы, и похоронка на него пришла, как на солидного воина. Любят же эти взрослые своим старшинством бравировать! Вот я, например, взрослый человек уже; самостоятельно в другой город приехал, определил свою будущую специальность; завтра сам в институт пойду документы сдавать. А вся родня ко мне все как к ребенку относится, не хотят моей независимости признавать, с моим мнением считаться, советоваться со мной, как с полноправным членом семьи. Ну да Бог с ними, увидим еще, кто мудрее – они или я.

С такими мыслями я вошел в тети сашин подъезд, поднялся на второй этаж и постучал в дверь тремя ударами: тук! тук! тук! Так тетя Саша в письме просила. Она жила в коммуналке и делила общую кухню и прочие службы с соседкой Глафирой Ивановной и ее мужем Николаем Палычем, к которым следовало стучать дважды. Так они между собой условились, чтобы лишний раз друг друга не беспокоить. Ведь квартирные звонки в то время были редкостью.

За дверью послышались шаркающие шаги, и приглушенный голос тети Саши спросил:

– Кто там?

– Тетя Саша, это я, Гена. Из Запорожья приехал, – ответил я.

Послышалось лязганье засова, звяканье дверной цепочки, щелканье врезного замка и причитания тети Саши.

– Геночка! Моя ж ты деточка! – плача, говорила она. – Что ж так долго? Я уже вся тут переволновалась! В окно все глаза просмотрела! Как ты прошел, что я тебя не заметила? Я же писала: через двор иди. А ты, наверное, прошел с той стороны, где сирень растет?

Тетя Саша обняла меня за шею тонкими натруженными узловатыми руками и припала к моей груди, обильно поливая ее слезами.

– Вот именно, с той стороны, где сирень. Как-то не подумал, что вы во дворе меня высматривали, – ответил я, гладя ее по седому затылку.

– Боже мой, да что ж это я, старая калоша, на площадке с тобой стою разглагольствую? Заходи, заходи скорее, детка моя.

Она схватила мой чемодан и направилась в темную прихожую. Я настиг ее в два шага и отобрал чемодан.

– Да что ж это ты у тетки чемодан из рук вырываешь? Тяжелый ведь! И что тебе туда мать насовала? Вот это столько ребенок нес от самого автовокзала! – хлопотливо причитала тетя Саша.

Слева отворилась дверь, и из-за нее выглянула высокая и совершенно седая старушка с доброй улыбкой на лице.

– Здравствуй, здравствуй, молодой человек. С приездом, – сказала она с чуть заметным поклоном.

– Здравствуйте. Спасибо. Меня зовут Гена, – представился я.

– Знаю, знаю, Геночка. Твоя тетя давно уже нам о тебе все рассказала. Заходи, разоблачайся, умывайся, обедай. Тетя уже два часа тебя ждет. Обед, небось, и остыл уже.

– Ничего, сейчас разогрею, – ласково сказала тетя Саша.

– Давай, Гена. Приятного аппетита. А то соловья баснями не кормят. Потом говорить будем, – сказала Глафира Ивановна и скрылась за дверью своей комнаты.

– Проходи, садись, Геночка. Разувайся. Моя ж ты деточка! – тараторила тетя Саша, беспорядочно суетясь около меня. – И чего ж ты через кусты сирени продирался? Нечего там тебе ходить. Там же банда могла какая-нибудь засесть! Увидят, что ребенок один с чемоданом идет, возьмут и отберут, не дай Бог! А там и документы, и деньги, и вещички какие-никакие… Ой, да мне ж обед подогреть нужно! Я сейчас.

Комната, где жила тетя Саша, была обставлена старенькой мебелью, в основном дореволюционного производства. Было исключительно чисто и уютно, все в образцовом порядке. На залитом солнцем подоконнике сидела светлосерая кошка с белой грудкой и старательно умывалась.

Я переоделся в спортивный костюм, достал свои учебники и аккуратной стопкой сложил на журнальном столике у окна. Парадную одежду я повесил рядом на стуле, а чемодан задвинул под маленький диванчик с гнутыми ножками, вплотную придвинутый к журнальному столику. Вошла тетя Саша и принялась расставлять посуду на большом массивном раскладном дубовом столе, стоявшем посреди комнаты.

– Мое ж ты золотце, он уже и учебники повытаскивал! Да ты отдохни хоть сегодня ради приезда к тетке родной! Успеешь еще насидеться над книгами. Ну, рассказывай, как ты доехал.

– Спасибо, тетя Саша, хорошо. Вот только спинки сидений в автобусе были низковаты – шея теперь ноет. Но ничего, пройдет, – сказал я, вращая головой вправо и влево поочередно.

– А что, бывают выше? – удивилась тетя.

– Бывают. В ЗИЛах, автобусах первого класса, – ответил я. – Там кресла с откидными спинками, спать можно.

– И сколько там билет стоит? – поинтересовалась тетя Саша.

– Шестьдесят два пятьдесят, – выдал я, не задумываясь.

– А в этом, таком как ты ехал?

– Сорок восемь тридцать, – ответил я.

– Ну, четырнадцать рублей разница. Даже больше – четырнадцать двадцать. Маме одной трудно. Она вдова, как и я, детка ты моя родная. Это для нее деньги, – посочувствовала тетя. – Иди, умойся с дороги. Обедать будем. Я тут супик из куриного потрошка сварила, котлеток приготовила, а к ним – нажарила картошечки с луком. На третье компотика попьем из свежих фрукточек. К обеду наливочки по рюмке выпьем – за удачу твою.

– Наливочку, тетя Саша, я буду пить потом – когда поступлю. Либо не поступлю. Как получится, – ответил я, стараясь рассуждать мудро, как взрослый мужчина.

С этими словами я пошел умываться на общую кухню, ибо ванной в квартире тети Саши, как и в большинстве послевоенных квартир, не было. А тетя Саша, гремя посудой, принялась разливать по тарелкам ароматный суп из куриных потрохов.

Утром тетя Саша подняла меня в шесть часов с таким расчетом, чтобы я мог выйти в семь из дому. И я отправился в институт сдавать документы. Тетя Саша собралась, было, ехать со мной, но я категорически отказался от ее помощи.

– Нет, тетя Саша, я сам это сделаю. Вы мне только расскажите, как туда доехать, – решительно заявил я.

– Мое ж ты солнышко самостоятельное! Ты же в чужом городе. Заблудишься еще, не приведи Господь! – крестясь, сказала тетя Саша. – Харьков ведь большой. Это тебе не ваше Запорожье.

– Ну, Запорожье, скажем, тоже областной центр, а не село какое-нибудь. Кроме того, язык до Киева доведет, если что, – стоял я на своем.

– Напрасно ты так, деточка. Я изведусь вся, пока ты вернешься. Пожалел бы тетку старую. Мне ведь пятьдесят лет уже, как-никак. Ладно, сейчас все расскажу. А ты записывай, на память не надейся. Ну, бери бумагу и карандаш. Геночка, а может ты на какой другой факультет пойдешь, а? Все говорят, что на радиотехнический бесполезно поступать. Уж очень туда большие конкурсы. Тут родители детям своим за год до поступления дорогущих репетиторов нанимают. Дети как проклятые весь год готовятся, и то не поступают. А ты вообще – из запорожской школы. Вот поговори с Лариской – в соседнем подъезде живет девочка. Она на третьем курсе в политехническом. Все тебе расскажет, что там да как. На этот чертов радиофакультет, она сказала, если даже и поступишь, так это еще только полдела. Там удержаться, говорит, еще труднее, чем даже поступить. С первого курса до последнего только пять-шесть человек из группы доходит. Остальных выгоняют, – разъясняла практичная тетя Саша.

– Нет, я только на радиотехнический пойду, – твердо заявил я.

– Напрасно ты людям не доверяешь, золото мое ненаглядное. Все в облаках витаешь. А вдруг ты, избави Бог, не поступишь, а? Столько тогда материных денег будет по ветру пущено! А она ж одна, без мужа. Ты не представляешь, как ей трудно, – пыталась тетя спустить меня с небес на грешную землю. Но я был непреклонен.

– К радиотехнике у меня призвание. Тут, тетя Саша, или грудь в крестах, или голова в кустах, – категорично отпарировал я. – Будь, что будет.

– Что за вздор – призвание?! Морочат вам в школе голову, пустословы чертовы, а ты и веришь их россказням. Грудь в крестах ему надо! Вот настырный какой! – упрекнула меня тетя Саша напоследок. – Очеретовская породочка, хай ей черт! Ты точно, как твой покойный дед Очерет. Тому, бывало, если что вобьется в голову, то колом не вышибешь. Наша мама так с ним намучилась, бедная! Ладно, тебя не убедишь. Против породы не попрешь. Записывай, как до института добираться!

Абитуриентов у двери факультетской приемной комиссии было видимо-невидимо. В большинстве своем это были парни в солдатской форме, некоторые еще при погонах, а также харьковчане с умными физиономиями, многие из которых уже имели опыт поступления на радиофакультет. Солдаты на нас, школьников, смотрели свысока, даже с презрением. Они нам советовали не тратить зря усилий, а пойти послужить три годика в армии. Тогда, мол, и на поступление на радиофак можно будет реально рассчитывать. А так, со школьной скамьи, это, дескать, напрасные надежды, прожектерство одно. Сдать пять вступительных экзаменов на одни пятерки – это практически невозможно. Да к тому же, говорят, даже при всех пятерках не все поступают.

В тот год начиналось массовое сокращение вооружений, и потому среди поступающих было немало демобилизованных офицеров, сухопутных и флотских. Были и участники непосредственных боевых действий с орденскими колодочками – солидные мужчины, как мне тогда казалось. Случайно заглянув в документы одного из них, я ахнул про себя и не поверил своим глазам: в графе «год рождения» стояло «1924». Боже мой, на целых семнадцать лет старше меня! К моему немалому удивлению, эти великовозрастные держались с такими как я, в основном, на равных и у меня сложилось впечатление, что даже не кичились своим возрастом.

Моя очередь подошла только к полудню. Войдя в залитое летним солнцем помещение, я робко поздоровался и остановился в нерешительности у входа. Молодая и очень даже симпатичная девушка пригласила меня за стол. Она деловито проверила все мои документы и выдала мне несколько бумаг, которые я тут же заполнил в течение десяти минут. Проверив все, что я написал, она сложила мои документы в отдельную папку, написала на обложке мои данные и попросила расписаться в каком-то журнале, после чего вручила мне расписку о приеме документов.

– Вот и все, – сказала улыбчивая девушка. – В среду в десять часов придете с паспортом – к декану на собеседование. Этот же этаж, комната сто вторая. Вид у него такой строгий, суровый, но вы его не бойтесь. Держитесь уверенно. Старайтесь отвечать на его вопросы спокойно, но твердо. Он доброжелательный и любит интеллигентных ребят. Желаю удачи. До свидания.

– До свидания, – вежливо ответил я и вышел в коридор, где оживленная толпа абитуриентов гудела на все голоса.

В среду в половине десятого я, как и было велено, был у двери кабинета декана. В очереди я оказался уже далеко не первым – абитуриентов толпилось предостаточно. Многие были с чемоданами. Предстоящее собеседование обсуждалось на все лады. Коренастый парень, который стоял впереди меня, отвечал на вопросы интересующихся «с ученым видом знатока».

– А что вообще он спрашивает? – поинтересовался блондин спортивного телосложения в аккуратных очках.

– Да мне уже надоело отвечать. Пять минут назад говорил. Спрашивает, чего именно сюда поступаешь, почему не на другой факультет, как да почему радиотехникой заинтересовался, как математика дается. В общем, всякую хреновину, – ответил коренастый.

– А ты откуда знаешь? – спросил я его.

Парень высокомерно ухмыльнулся, потом небрежно бросил:

– Поступал в прошлом году. По конкурсу не прошел – двадцать два балла набрал из двадцати пяти. Тут главное – математика.

– А физика? – робко полюбопытствовал я.

– По физике тоже гоняют, но уже не так, как по математике. Математика устная – это пытка инквизиторская.

– А английский? – спросили сзади.

– Это тоже хороший фильтр. Я, правда, немецкий сдавал, но хрен редьки не слаще. Будь здоров, как режут. Чуть запнулся, оговорился – полбалла долой.

– А сочинение как, сложно писать? – спросила скромного вида сероглазая девочка с двумя белыми бантиками на затылке.

– Ну, сочинение – это проще пареной репы. Если пишешь грамотно, считай, что пятерка у тебя в кармане. Главное – ошибок не сделать. Три – пять страниц, больше не требуется. Будут консультации – там все скажут. Только упаси вас Бог списывать! Тут же вышибут коленом под зад, – многозначительно сказал он.

– А как узнать, где, когда и по какому предмету будут проводиться консультации? – поинтересовался хлопец сельского вида.

– У входа в этот корпус на застекленных стендах надо смотреть. Тихо… декан идет, – шепотом сказал коренастый.

Все повернулись в сторону, куда он смотрел, и увидели худощавого пятидесятилетнего мужчину невысокого роста с седыми волосами, подстриженными «под ежик». Одетый в кремовый чесучовый костюм, он быстро шагал по направлению к двери кабинета декана, и вид у него был пресуровый. Не сговариваясь, толпа расступилась, как по команде, освободив проход к двери.

– Здравствуйте, Михаил Петрович, – поздоровался коренастый.

– Здравствуйте, – вполголоса в разнобой повторили вслед за ним остальные.

– Здравствуйте. Почему толпитесь? Станьте в очередь по одному, чтобы порядок был. Быстро! – сказал декан, отпирая дверь кабинета.

Абитуриенты все разом смолкли и послушно выстроились друг за другом.

– Вот такой порядок и соблюдайте. Чтоб я не видел здесь ярмарки! – чуть повысил голос декан.

К кабинету подошла сорокалетняя женщина, держа впереди себя стопку папок, и декан галантно распахнул перед нею дверь.

– Ну, ребята, держите дулю в кармане. Сейчас приглашать начнут, – сказал коренастый. – Запомните все: фамилия декана Шкиц, зовут Михаил Петрович. Он заставляет писать заявление на его имя и не любит, когда спрашивают, как его зовут. Выговаривает тогда, заставляет выходить, смотреть на двери кабинета табличку с его именем. И форма заявления должна быть по всем правилам. А женщина, что вошла с ним сейчас в кабинет – это Ираида Андриановна, секретарь деканата.

В это время отворилась дверь с табличкой, которую по совету коренастого все уже, было, начали тщательно изучать, и на пороге появилась легкая на помине Ираида Андриановна.

– Пожалуйста, поднимите руки, кто к нам поступал уже в прошлые годы, – сказала она мелодичным голосом.

Коренастый не замедлил исполнить ее просьбу. Руки подняли еще два парня и фигуристая рыжеволосая девочка, пристроившаяся в хвост очереди не более минуты тому назад.

– Подойдите, пожалуйста, – обратилась она к ним. – Паспорта у всех при себе? Достаньте и поднимите. Отлично. Заходите все.

– Ни пуха! – подбодрил я коренастого, легонько постучав по плечу.

Улыбнувшись в ответ, он тихо исчез за дверью. Последовало несколько минут томительного ожидания, а потом вышли все четверо и остановились среди ожидающих, чтобы немного перевести дух.

– Есть еще те, кто поступал к нам раньше? – послышался голос Ираиды Андриановны.

На ее слова никто не отозвался, и секретарь пригласила первого из очереди.

– Ну, что? – спросил я коренастого.

– Да, собственно, ничего, – ответил он с едва заметной снисходительной улыбкой. – Спросил, почему мы не передумали. Не жалеем ли, что в прошлом году поступали на радиофак. Ведь если бы мы поступали на любой другой факультет, то с нашими баллами запросто прошли бы. Ну, мы ответили, что нет. Тогда он спросил у всех по очереди, что мы будем делать, если и в этом году не поступим. Все как один сказали, что потом снова будем пытаться поступить сюда. После этого он усадил нас за стол и заставил написать заявления. Прочитал, придирался, к чему только мог, потом сказал, чтобы к шестнадцати пришли в сотую аудиторию за экзаменационными листами. Вот и все.

– А какое заявление писать надо? Может, я здесь напишу? – спросил я у него совета.

– Ну, что ты! Он требует, чтобы сами, у него на глазах писали – грамотность проверяет. Заявление на его имя, чтобы экзаменационный лист выдали. Если ему не понравится, как ты его напишешь, может и документы вернуть. Да, он такой. Кто первый раз, так у тех он еще всякую ерунду спрашивает – я говорил уже. Ну, будь здоров. Ни пуха тебе, ни пера, как говорят охотники. А я пошел, – сказал он на прощанье и проворно выскочил из толпы.

Вскоре подошла и моя очередь. Глотнув воздуха, словно намереваясь глубоко нырнуть, я вошел в кабинет декана.

– Здравствуйте, Михаил Петрович, – робко сказал я и вежливо кивнул сначала ему, потом Ираиде Андриановне.

– Здравствуйте. А с Ираидой Андриановной не хотите поздороваться? – несколько грубовато спросил он, не переставая что-то писать.

– А он поздоровался. Поклоном, – вступилась за меня секретарь. – Просто, он не знает еще моего имени-отчества, вот и все.

– Теперь уже знаю, уважаемая Ираида Андриановна, – ответил я, стараясь быть как можно более вежливым.

– Ну, что ж, садитесь, пожалуйста, – сказал декан, указывая на стул у его письменного стола. – Вы иногородний или харьковчанин?

– Иногородний, – ответил я, смущаясь.

– Откуда? – спросил он, уставившись на меня в упор поверх очков в черной оправе с круглыми стеклами.

– Из Запорожья.

– Как фамилия? – спросил он, продолжая смотреть на меня своими черными, как угли глазами.

– Очерет, – ответил я, поеживаясь под его взглядом.

Михаил Петрович посмотрел в сторону секретаря.

– Найдите-ка его дело, пожалуйста, – попросил он Ираиду Андриановну.

Боковым зрением я видел, как она, сидя за своим столом, перебирает папки с документами, находит, наконец, нужную и протягивает декану. Шкиц открыл папку и начал изучать ее скудное содержимое.

– Ну, расскажите, молодой человек, что вас потянуло к нам?

– Я увлекаюсь радиотехникой с пятого класса. Занимался в радиокружке – в доме пионеров, потом в радиоклубе. Собрал УКВ приемник и передатчик. Член радиоклуба, имею позывной, QSL-карточки, – ответил я, с превеликим трудом преодолевая смущение.

– Откуда видно? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил, как бы про себя. – Ах, да, есть бумаги, есть. О, даже рекомендация из радиоклуба. Но она, к сожалению, существенной роли не играет. Но ничего. А на каких лампах ваш передатчик?

– ГУ-32… – начал, было, я перечислять лампы.

– Понятно, понятно. Отец на фронте погиб? – спросил он.

– Да, – смущенно ответил я. – В сентябре сорок первого.

– А копия извещения есть? Ах, да… вот она. О… придется вас немного огорчить. Здесь сказано «пропал без вести», а это не совсем то же самое, что погиб. Кем он был по специальности? – спросил декан, пристально всматриваясь мне в глаза.

– Хирургом. Военно-полевым хирургом, – пояснил я.

– Понятно.

Он помолчал, а потом неожиданно спросил:

– Мама тоже врач? Почему в медицинский не пошли? Семейная традиция, да и проще там было бы. Росли ведь в окружении медиков, вся терминология с детства, так сказать, на слуху.

– Не тянет меня в медицину, Михаил Петрович. Уж очень мне нравилось в радиоклуб ходить, паять, налаживать и в эфир выходить, – ответил я, как бы оправдываясь.

– А что вы по радиотехнике читали? Книги, журналы там и прочее?

Этот вопрос он задал, пронизывая меня насквозь своим острым как шило взглядом. Под таким взглядом не соврешь, подумал я. А Шкиц все смотрел на меня, не отрываясь, в ожидании ответа.

– Ну… журнал «Радио» выписываю, «Хрестоматию радиолюбителя» читаю, «Радиотехнику» Жеребцова…

Глаза декана засветились теплом, и лицо его расплылось в улыбке. Он снова начал листать мои документы и вслух прочел, не скрывая удовлетворения:

– … имеет незаурядные способности, особенно к точным наукам. Проявляет тягу к технике, особенно увлекается радиолюбительством… Гм…

Лицо его внезапно посерьезнело, и он неожиданно спросил, глядя на меня поверх очков:

– А что означает эта фраза в вашей школьной характеристике: «общественные поручения выполняет, но собственной инициативы не проявляет»? К чему это?

– Не знаю… – ответил я в смертельном испуге. – Наверное, классная руководительница хотела, чтобы я просился в комсорги или старосты. Меня хотели в комсомольское бюро… но я отказался. Мне в радиоклубе интереснее было… а с этими… общественными делами… у меня плохо получается… Меня все пытались выбрать куда-нибудь… лишь потому, что я хорошо учился…

Но Михаил Петрович не дал мне договорить.

– Не понимаю, зачем она вам это написала? Чего она хотела этим достичь? А какой предмет она у вас преподавала? – спросил он, приподняв брови.

– Математику, – ответил я.

– Гм… тогда вдвойне удивительно. Ладно, пишите заявление на мое имя с просьбой разрешить выдать вам экзаменационный лист. В конце, пожалуйста, напишите, что с правилами конкурсных вступительных экзаменов вы ознакомлены. Заявление пишется в произвольной форме, собственноручно, в моем присутствии. Ираида Андриановна, будьте любезны, дайте ему чистый лист бумаги.

Я вынул из кармана китайскую авторучку с золотым пером – мамин подарок к моему семнадцатилетию – и принялся писать заявление. Поставив в конце свою подпись и дату, я с волнением протянул листок Шкицу и стал внимательно наблюдать за его реакцией.

Декан сдвинул очки на кончик носа, пробежал глазами по моим письменам и снова посмотрел на меня поверх очков. Интересно, для чего ему очки, если он все равно смотрит поверх стекол? – подумал я. Михаил Петрович тепло улыбнулся и сказал, подписывая мое заявление:

– Молодец. Грамотно написал. Ни одной ошибочки. Форму текстового построения заявления знаете и строго выполняете. Что, к сожалению, доступно очень немногим. Все верно – должность, фамилия, имя и отчество лица, к которому вы обращаетесь, пишется вверху по всей ширине строки, а чье заявление – справа вверху в столбик. И подпись с датой не забыли поставить. Теперь к шестнадцати часам с паспортом придете в сотую аудиторию – экзаменационный лист получите. И помните: вам, чтобы поступить, нужно все экзамены сдать на «отлично». В этом году мы в первую очередь будем брать демобилизованных из рядов Советской Армии, потом тех, кто имеет стаж работы по специальности не менее двух лет, а среди школьников конкурс получается умопомрачительный. Ну, все, молодой человек. До свидания. Ираида Андриановна, пригласите, пожалуйста, следующего.

Прошло полтора месяца каторжной подготовки, консультаций и изнурительных экзаменов. И вот сдан последний экзамен – устная математика. Только теперь я понял, что все школьные экзамены были не более чем театрализованным представлением. Математику принимали пять преподавателей по очереди. Первый экзаменовал непосредственно по билету. Мало было дать правильные ответы на все вопросы. Преподаватель задавал еще множество дополнительных. В конце он выставлял свою оценку и направлял абитуриента к следующим коллегам, каждый из которых поочередно пытал по своей тематике. Казалось, этой пытке конца-края не будет. Последний передавал экзаменационный лист председателю, и тот выставлял в него общую оценку по результатам, которые ему сообщали все экзаменаторы. Когда мне объявили, что мои знания комиссия оценила на пятерку, я не поверил своим ушам. Ничего не соображая, я двинулся домой, как автомат.

Боже мой! Неужели возможно такое чудо? Я не потерял ни одного балла! В это просто невозможно поверить. Теперь остается только ждать, когда будут вывешены списки зачисленных. Но с чего это я вдруг решил, что это удача? Ни для кого не секрет, что даже с двадцатью пятью баллами поступают не все. А поступлю ли я? Интересно, а каким образом решают, кого принять, а кого нет? Что может не понравиться комиссии в моих данных? Не зря, наверное, декан обратил внимание на некоторые фразы в моей характеристике. Не нужен нам, скажут, такой, который «общественные поручения выполняет, но собственной инициативы не проявляет». Да, удружила мне Матрена Семеновна на прощанье, нечего сказать.

Мучаясь сомнениями и наихудшими предположениями, я пешком дошел до квартиры тети Саши. Тук! Тук! Тук! – постучал я условным кодом. За дверями послышались торопливые шаркающие шаги тети Саши. Не спрашивая вопреки обыкновению «кто там», она открыла дверь и вопросительно уставилась на меня глазами, полными слез. Я вошел в квартиру и, ни слова не говоря, принялся разуваться.

– Ну? – обратилась ко мне тетя Саша, готовая услышать самое неприятное.

– В порядке, тетя Сашенька, – устало сказал я.

– Моя ж ты деточка! Говори, сколько? Что тебе эти черти полосатые поставили? – с мольбой спросила она.

– Пятерку, тетя Саша! – ответил я, с трудом выдавливая из себя улыбку.

Тетя Саша с рыданиями кинулась ко мне на шею и запричитала:

– Моя ж ты радость! Деточка моя родная… поздравляю… Наконец-то…

С трудом оторвавшись от моей груди, она несколько раз перекрестилась, приговаривая:

– Слава тебе, Господи Вседержителю, Отец наш небесный! Слава тебе, Спасе наш, Иисусе Христе, ныне, присно и во веки веков! Пресвятая Богородица, Приснодева Мария, слава тебе! Спасибо тебе, небесный утешитель наш, пресвятой Николай угодничек! Завтра пойду в Благовещенский храм – всем по свечечке поставлю.

Я обнял старую добрую тетку и похлопал по сухощавой спине, согбенной годами, трудами и всеми тяготами жизни. Придя, наконец, в себя, она засуетилась.

– Чего так долго, ласточка ты моя? Я тут несколько раз уже обед разогревала, от каждого шороха вздрагивала. Сто раз в туалет бегала – от волнения желудок расстроился. А тебя все нет и нет. Ну, думаю, все – срезали мальчика, сволочи проклятые, чтоб им пусто было! Пошли в кухню – я буду обед разогревать, а ты рассказывай, птичечка ты моя ненаглядная, – тараторила тетка, ведя меня за руку на кухню.

Тетя Саша заколдовала у плиты, а я сел на видавший виды шаткий скрипучий круглый стул и принялся в лицах повествовать о процедуре последнего экзамена. Тетя Саша сочувственно охала, причитала, крестилась, а иногда и употребляла крепкие выраженьица, которым научилась в период немецкой оккупации, когда ходила в села на менки.

– Вот гады проклятые! Надо же – ребенку такие пытки адовы устроить!

– Что ж поделаешь, тетя Сашенька? Такой бешеный конкурс. Надо же как-то прореживать ряды конкурентов. Слава Богу, что я пока что не оказался среди отсеянных, – успокаивал я ее. – Теперь будем ждать списков зачисленных. Молитесь за меня всем святым, чтобы приняли.

– А как же может быть иначе? Разве можно иметь оценки лучше твоих? – искренне удивилась тетя Саша.

– Оценок лучше моих, конечно, быть не может. Но что, если с такими оценками людей будет больше, чем мест, отведенных выпускникам этого года? Тогда начнут рассматривать характеристики, аттестаты и прочие документы. Говорят, в таком случае даже почерк может сыграть решающую роль…

– Брось ты, детка, хреновину пороть! – в сердцах сказала тетка. – Такого ребенка не принять? Кого тогда и принимать?! Пошли кушать. Теперь-то ты не откажешься от моей наливочки?

– От наливки не откажусь. Но только одну рюмочку. Вот если поступлю, тогда и чего покрепче можно будет.

На следующее утро я, как и раньше, проснулся в половине шестого. Но рано вставать теперь уже не было нужды, и я лежал в полудреме, строя всевозможные планы на ближайший день и на все остальное время, что мне предстояло скоротать в ожидании списков. Наконец, мне надоело лежать, и я поднялся с постели, которую тетя Саша сооружала для меня каждый вечер на коротком диванчике с гнутыми ножками. Готовя мне постель, она вынуждена была подставлять стул со стороны торца, чтоб мои ноги не торчали наружу.

Тети Саши не было дома, а на столе лежала записка, нацарапанная на тетрадном листе ее размашистым, уже декоординированным почерком пожилого человека.

 

Геночка, племяшек мой родной!

Я пошла на базар. Потом зайду в Благовещенский собор – возблагодарить Господа и всех небесных покровителей за твои успехи. Сегодня большой праздник – Спас. Буду к полудню, не раньше. Завтракай молочную рисовую кашу – замотана в кастрюльке на круглом стуле, докторскую колбаску – лежит в кухне на подоконнике в белой мисочке. Синюю мисочку не трогай – это соседская. Пей чаек – заваришь сам по вкусу. Отдыхай, ты же так умаялся от своих наук за время экзаменов. Кто придет – никому не открывай, скажи, что я на базаре. Пусть приходят, когда я буду дома.

Жди. Целую.

Твоя любящая тетя Саша.

19/VIII-58 г.

 

Позавтракав, я нагрел в кастрюле воды, вымыл посуду и стал раздумывать, чем бы заняться до возвращения тети из церкви. Спать не хотелось, читать тоже. И тут я вспомнил, что обещал написать письмо своему школьному другу и соседу, Мишке Бершацкому. Он ведь тоже поступает – в Запорожский машиностроительный институт. Как-то дела у него?

Не раздумывая, я сел за журнальный столик и принялся писать.

 

Дорогой друг Миша,

Наконец-то я закончил сдачу обременительнейших вступительных экзаменов и теперь не знаю, куда себя девать. Прежде всего, сообщаю, что я сдал без потерь, т. е. набрал все 25 баллов. Но это еще не значит, что я поступлю. Конкурс на мой любимый радиофакультет сумасшедший, так что даже с 25-ю баллами могу не пройти. Наша Мантисса написала мне в характеристике, что я имею незаурядные способности, но при этом подчеркнула: «общественные поручения выполняет, но собственной инициативы не проявляет». Декан на собеседовании обратил на это внимание, кривился и удивлялся, зачем она это написала. В бочку меду не преминула ливнуть ложку дегтя. Стерва! К этому могут придраться и дать от ворот поворот.

Когда я сдавал документы, к очереди абитуриентов подходил декан лечфака мединститута, приглашал парней. Я с ним от скуки немного поболтал. Он посмотрел мои документы и советовал идти к ним, тем более что я из врачебной семьи. После окончания радиофака ты, говорит, будешь грамотным – вот так (и провел ладонью по шее под подбородком), а заработок будет вот такой (и показал самый кончик пальца). Я ответил, что сюда иду по призванию. Так он заявил, что я пока еще не могу знать, к чему у меня есть призвание, а к чему нет. Вот нахал!

Экзамены, Миша, были сущей каторгой. Первым писали сочинение. Предлагалось три темы по русской литературе и три по украинской – можно было выбирать любую. Я выбрал образ Онегина. Ты ведь знаешь, я всегда восторгался этим пушкинским шедевром. Я глазам своим не поверил, когда увидел в своем экзаменационном листе пятерку за сочинение! Наша Лариса всегда говорила, что я неправильно анализирую образы героев – пишу все от себя и игнорирую учебник.

Вторым сдавали письменную математику. Задачи были не сложнее, чем в задачнике Моденова, которые мы с тобой перерешали в течение учебного года. Я боялся претензий за грязь – ведь я такой невнимательный, обязательно намажу: что-нибудь зачеркну или исправлю. Намазал и здесь, но мне этот грех, по-видимому, простили и поставили пятерку.

Потом была устная физика. Принимали два независимых экзаменатора по очереди. Один вынимал душу по механике и газам, другой, вернее, другая (это была женщина) по электричеству. Однако мне повезло – задавали как раз те вопросы, которые я знал. Оба поставили пятерки и, конечно, в экзаменационный лист тоже пять.

Следующим был немецкий. Вот тут мне Фортуна немного изменила. Накануне экзамена на консультации преподавательница сказала, что Konjunktiv из программы исключен и готовить его не нужно. Я, конечно же, и не готовил. Представляешь, Миша, беру билет, а там Konjunktiv! Я чуть в обморок не грохнулся, как кисейная барышня. Потом набрался храбрости и сказал преподавателю, что на консультации нас заверили, будто Konjunktiv’а в билетах не будет. Так меня чуть не выгнали. Пришлось заткнуться, мобилизовать свою память и вспомнить, что давала наша Барбара. И сработало! Вспомнил, и все оказалось правильно. Потом две дамы гоняли меня по разговорным темам и всей грамматике. В моих ответах были шероховатости, но они все же поставили мне пять. Дай Бог здоровья нашей Барбаре Дитмаровне. Увидишь ее до моего приезда, передай от меня кучу благодарностей. Приеду – еще раз ее поблагодарю, уже лично.

А на закуску оставили устную математику. Экзаменовали пять человек по очереди – каждый по своим темам. Вопросов было несметное количество, примеров и задач тоже. Были моменты, когда я хотел уже, было, поднять обе руки, но потом мобилизовал в себе весь запас мужества, напрягал мозги и прорывался. Не подумай только, Миша, что я корчу из себя гения. Нет, большей частью мне просто везло. Я до сих пор не могу понять, как так получилось, что я проскочил без потерь.

Теперь я томлюсь в ожидании 25-го августа, когда должны вывесить списки. Зная по собственному опыту, что в самый ответственный момент госпожа Фортуна обычно поворачивается ко мне задницей, я при всем желании не могу настроиться на оптимистический лад и ожидаю худшего. Когда будут вывешены списки, я пришлю маме телеграмму, и ты у нее узнаешь, каков мой финал.

Не без гордости скажу, что нас в школе очень даже неплохо подготовили. Здесь было столько харьковчан с отличными аттестатами, медалями и такими умными рожами! А задачи решали куда хуже меня. Да, у нас были, в основном, классные учителя, и я непременно им об этом скажу. Правда, математике наша Мантисса меня почти не учила – я все добывал сам из книг, ты же знаешь.

Рядом с домом моей тети, у которой я временно живу, есть хороший кинотеатр на два зала. Схожу в кино. Эти дни я был так задерган, что даже не посмотрел, что там идет.

Хотел познакомиться с какой-нибудь хорошей девчонкой, но что-то не получилось в силу разных причин.

Харьков – город значительно более крупный, чем Запорожье, но грязный, пыльный и без воды. Правда, здесь есть пляжики на местных водоемах, но вода там просто черная от грязи. Я никогда, наверное, не смогу в нее окунуться.

Здесь очень богатые магазины радиодеталей: можно запросто купить генераторные лампы, сопротивления и конденсаторы почти всех номиналов, мощные силовые трансформаторы, динамические микрофоны и прочее. У меня просто глаза разбегаются, только денег, к сожалению, мало.

Миша, как я хочу сейчас на Днепр! Я ужасно соскучился и по тебе, и по нашим пацанам, и по некоторым девчонкам. По обитателям нашего двора – тоже. Передавай всем, кого увидишь, от меня привет.

Как дела у тебя? Ты, я надеюсь, поступил уже? Что там у наших ближайших друзей? Если ты сразу же ответишь, я смогу еще получить твой ответ до приезда в родное Запорожье «иль со щитом, иль на щите» – не знаю, как получится.

Передавай мой самый теплый привет своим родителям, брату и сестричке. Пиши.

До скорого.

Твой школьный друг

Гена.

19 августа 1958 года.

 

Тетя Саша вошла как раз в тот момент, когда я писал на конверте Мишкин адрес.

– Тетя Сашенька, здравствуйте, дорогая моя! Ну, как скупились? – спросил я, поднимаясь со стула.

– Здравствуй, Геночка. Неважно скупилась. Дорого все. Эти чертовы шкуродеры совсем обнаглели. А ты тут как, с голоду не пропал? Завтракал? – эмоционально ответила она, ставя у двери тяжелые сумки с базарными покупками.

– Все в порядке. Позавтракал. Большое спасибо.

– Вот уж раздолье тебе было поспать, наконец, в свое удовольствие: экзамены посдавал, я ушла на базар ни свет ни зоря. Тишина, никого нет, спи себе хоть до обеда, – сказала тетка, улыбаясь. – Отнеси, детка, эти сумки в кухню, а я пока переоденусь в домашнее.

Я выполнил тети сашину просьбу и сел у кухонного стола, ожидая, пока она переоденется и выйдет на кухню, чтобы разобрать покупки. Через несколько минут она вошла, одетая в цветастый ситцевый халат с короткими рукавами, слегка шаркая усталыми ногами в домашних шлепанцах.

– Скушай, Геночка, яблочко. Свяченое. Вот. Сливы тоже. И все фрукты посвятила. Народу было в храме – видимо-невидимо. А один парень, такой как ты по возрасту, стоял возле меня и так усердно молился! А ты вот ни единым словом Господа нашего Иисуса Христа не поблагодарил. Нельзя так, золото мое. Господь – он милосерд, но нельзя же ему на голову садиться. Если его не благодарить, он, в конце концов, и помогать перестанет, – назидательно сказала тетя Саша и стала выкладывать на стол аппетитные желтые яблоки, сливы, зелень и овощи.

Она протянула мне самое красивое яблоко.

– Кушай, детка, на здоровьице. Помой только хорошенько, а то Бог его знает, кто его какими руками трогал. Да и опрыскивали, наверное, всякими химикалиями ядовитыми.

– Тетя Саша, я же сын врачей. Как я могу не помыть, по-вашему? – ответил я, подставляя яблоко под холодную струю из-под крана.

– Да у вас же, молодых, ума еще совсем нет – можешь и забыть, – добродушно сказала она, пристально рассматривая на ладони кусок говядины и несколько увесистых костей сквозь очки, сидящие на самом кончике носа. – Вот скотина! Набросал-таки костей, чтоб ему самому до конца жизни такие жрать! За что деньги взял, мерзавец! Вот раньше был сортовой разруб мяса. Так то, что получше, стоило дороже. Заплатишь, так хоть порадуешься. А тут и деньги заплатишь, и дерьмо подсунут. Совсем обнаглели. Особенно этот, красномордый пьяница – за версту разит. Такую очередь выстояла, а что получила! Да еще и издевается, сволочь – как собаке швыряет.

Тетя Саша положила мясо в эмалированную кастрюлю, накрыла крышкой и принялась выкладывать остальные покупки. А я наблюдал за ее движениями, громко хрустя яблоком.

– Ты давно встал? – поинтересовалась тетя, попутно пробуя крупную темно-синюю сливу.

– В шесть часов, – ответил я, откусывая солидный кусок сочного яблока.

– Какого беса? Чего тебя черти подняли ни свет, ни заря? – оторопела тетя Саша от неожиданности. – Что тебе мешало поспать еще часика три-четыре, спрашивается?

– Привык уже – не спится, – ответил я, несколько смутившись.

– И чем же ты занимался все это время, детка моя? – спросила она, ставя пустые сумки в кладовку.

– Писал письмо своему школьному другу и соседу. Его квартира прямо под нашей – этажом ниже. Сейчас пойду брошу. Где здесь ближайший почтовый ящик? – спросил я и выбросил огрызок яблока в мусорное ведро.

– Вот хорошо, заодно и хлебушка купишь. А ящик – это здесь за углом, – показала она в окно. – Как со двора выйдешь, сразу направо. Там увидишь. Хлеб бери кирпичиком, который по рублю шестьдесят. Только что привезли как раз. Я проходила – выгружали. Запах стоял! Сейчас я деньги дам.

– Не нужно, тетя Саша. Умоляю вас, ради Бога! У меня достаточно денег, чтобы хлеба купить. Дайте мне только сумочку. Я вот эту возьму, парусиновую.

Я давно заметил, что если я чем-то озабочен, то слышу вокруг себя множество разговоров на соответствующую тему. Кроме того, мне начинают попадаться соответствующие книги, встречаются соответствующие люди, я попадаю на кинофильмы, где затрагиваются соответствующие темы, в компании, где непременно интересуются той же проблемой, и тому подобное. Почему так получается? Это что, совпадения? Или я просто раньше не фиксировал своего внимания на этой проблеме? Нет, не похоже. Вот, скажем, когда я сдавал выпускные экзамены, вокруг меня каждый третий, если не второй, говорил об экзаменах на аттестат. В прошлом году в это же время мне тоже доводилось слышать разговоры на эту тему, но почему-то очень редко. Если бы я просто не обращал на них внимания, потому что они меня не касались, я не запомнил бы их вообще. А если бы я слышал их примерно столько же, сколько в этом году, то и запомнил бы их столько же, правда, не вникая в подробности. Но они мне запомнились в очень малом количестве. Мистика какая-то! Вот и теперь, где бы я ни находился: на улице, в кино, в транспорте – повсюду говорят о вступительных экзаменах, о конкурсах, о дилемме «пройдет – не пройдет» и тому подобное.

В хлебном магазине стояла очередь, хвост которой выходил на улицу. Тетя Саша была права – запах стоял необыкновенно аппетитный. Я пристроился в конец очереди и тут же услышал, как две девчонки примерно моего возраста, стоящие впереди меня, ведут оживленный разговор на интересующую меня тему. Одна из них, чуть полноватая брюнетка с пышной прической, выглядела немного старше своей собеседницы и говорила степенно и даже, как мне показалось, немного высокомерно:

– Ты, я думаю, пройдешь. На археологию с твоим баллом в прошлом году поступили все. Если бы я туда пошла, я бы точно поступила. А я, дурочка, никого не слушала, заладила свое – и все тут. В результате – поступаю еще и в этом году.

– Ну, теперь у тебя двухлетний стаж есть. Тебе легче. Не то, что мне, – говорила ее белокурая подружка.

Эта беленькая очаровала меня с первого взгляда. Она была чуть выше первой, с распущенными светлыми волосами какого-то особого лунного оттенка, ниспадающими на узкую прямую спину. Вокруг ее безукоризненной фигуры нежно полоскалось шелковое светло-голубое платьице, из-под которого рельефно выступали небольшие округлые формы, будоражащие мое юношеское воображение.

Под веселый аккомпанемент девичьего щебета очередь продвигалась удивительно быстро, и вскоре я вышел из магазина с буханкой ароматного хлеба и парой свежайших булок в парусиновой сумке. Такие булки раньше назывались «французскими» или «франзолями», а потом наши партийные власти, борясь с тлетворным влиянием капиталистического запада, переименовали их в «городские». Звучит, по-моему, буднично и даже нелепо. Я огляделся по сторонам, высматривая щебетух, покинувших магазин за пару минут до меня. Они шли в направлении, где, по словам тети Саши, находился почтовый ящик, что меня очень даже устраивало. Я ускорил шаг и, поравнявшись с ними, вклинился в разговор:

– Девушки, не подскажете, где здесь поблизости почтовый ящик?

Брюнетка глянула на меня с некоторым любопытством и задала встречный вопрос:

– Это чтобы беседу завязать, да?

– Возможно, – ответил я, стараясь не показать, что такая ее реакция пришлась мне не по душе.

– Тогда поищите поблизости каких-нибудь других собеседниц, – ответила она, ускоряя шаг. – Мы не вступаем в разговоры с первыми встречными.

– Вам что, трудно сказать? Я в вашем городе новый человек. Впервые сюда приехал и ничего здесь не знаю. Мне вот нужно письмо отправить, а вы и подсказать не хотите, – сказал я с укоризной.

– Понятно, – язвила брюнетка, – и письмо только что собрались написать. Чернила уже развели?

– Ошибаетесь, – ответил я, стараясь казаться абсолютно спокойным. – Письмо у меня с собой, в сумке с хлебом. Хотите – покажу.

– Интересно. А пусть покажет, – игриво сказала блондинка необыкновенно певучим голосом и кокетливо улыбнулась.

В этот момент я ощутил, что мое сердце забилось с бешеной частотой, и в него с болью вонзилась острая игла и прочно там засела.

– Пара пустяков, – ответил я, с трудом глотнув воздуха, и начал беспорядочно шарить в сумке. – Сейчас… да где ж оно… минуточку… сейчас найду.

Но конверт куда-то пропал роковым образом, и я уже, было, подумал, что выронил его в магазине, когда укладывал свои покупки. Если так, печально вдвойне. Ведь такое письмо можно написать только один раз.

– Ой! Дома забыл! – злорадно сказала брюнетка и залилась едким саркастическим смехом.

– Сейчас, сейчас… Да вот он, наконец, – сказал я с облегчением, вертя перед ними пухлый конверт. – Можете посмотреть или потрогать. Как будет для вас убедительнее.

– Ну вот, – обворожительно пропела блондинка, и та самая игла, безжалостно шевельнувшись, снова травмировала мое сердце, – письмо, небось, любимой девушке, а вы предлагаете нам – на проверку.

– У меня нет любимой девушки, – ответил я, пытаясь казаться абсолютно спокойным. – Это письмо школьному другу – о том, как я сдавал вступительные экзамены, если это вас, конечно, интересует.

– Да? Интересно, куда? Если не секрет, конечно, – полюбопытствовала блондинка.

– Почему же секрет? В политехнический. На радиофакультет, – с гордостью ответил я, любуясь этой прекрасной девушкой.

– Даже так? – спросила брюнетка не без иронии. – Ну и как, поступил?

– Не знаю, списки еще не вывесили, – ответил я, не в силах оторвать взгляда от очаровательной блондинки.

– А сколько баллов набрал? – спросила блондинка, сверкнув лучистыми глазами, голубыми, как майское небо.

– Двадцать пять, – спокойно ответил я. – А что?

– Как, двадцать пять? На радиофак? О-хо-хо! На круглые пятерки сдал, что ли? – искренне удивилась брюнетка.

– Стало быть, так, – ответил я.

– У тебя и стаж, небось, есть? – с некоторой завистью в голосе спросила беленькая.

– Что ты, какой там стаж! Чернила в аттестате не высохли, и печать еще мокрая, – поспешил я ее успокоить.

– Так чего тебе беспокоиться, если у тебя все пятерки? – вполне резонно недоумевала она.

– Да там бывает отличников больше, чем мест, – попытался я разъяснить. – Тем более, в этом году таких как я, школьников, набирают совсем мало, как распорядился наш дорогой Никита Сергеевич.

– Что б еще этот мужик неотесанный в образовании понимал! Суконным рылом – в калашный ряд, – возмутилась беленькая.

– Ну, Света, так нельзя. Он ведь руководитель нашего государства, как-никак, – осадила ее брюнетка.

– Ну так что? Все равно ведь неграмотный. Как скажет «сициализьм» или «коммунизьм», так меня и начинает лихорадить. И он еще при этом грамматику переделывать берется и в высшее образование влезает, – стояла на своем Света.

Подружка дернула Свету сзади за платье с такой силой, что шелковая ткань в ее пальцах издала жалобный писк. Чтобы вывести разговор из затруднительного положения, я вклинился в их перебранку.

– Девочки, давайте, наконец, познакомимся. Меня зовут Гена. Тебя, как я понял, Света. А тебя как?- обратился я к чернявой.

Та недовольно уставилась на меня и после затянувшейся паузы дерзко сказала:

– Я сразу поняла, что этим кончится. И уже говорила, что на улице не знакомлюсь.

– Ничего подобного. Такого ты не говорила. Ты сказала, что с первыми встречными не заговариваешь. Но разговор у нас уже завязался, и сам собой, притом по делу. А как же можно говорить, не зная имен друг друга? – возразил я.

– Но говорили же до сих пор, – отпарировала брюнетка.

– Ее зовут Валя. Она харьковчанка, а я из Сум. Снимаю жилье на одной лестничной площадке с квартирой, где живет Валя. Вернее, комнату в квартире ее соседки. Это здесь неподалеку – в доме, что сразу за кинотеатром, – разрядила обстановку Света, указав в сторону большого серого здания.

– Ну, Светка, ты даешь. Перед первым встречным выложила чуть ли не всю нашу подноготную. Зачем это? – искренне возмутилась Валя.

– А я не первый встречный, я такой же абитура, как и вы. И живу я у родной тети. Это вон там – где палисадник, заросший сиренью. Вот мы и познакомились. И ничего ни с кем не случилось, – сказал я, стараясь казаться раскованным.

– Еще увидим, – назидательно заметила Валя. – Кстати, почтовый ящик мы уже прошли. Вон он, на угловом доме.

– Спасибо. Вижу. Насколько я понял из вашей беседы, Света поступает в университет на археологию. А Валя куда, если это не государственная тайна, конечно? – спросил я.

Света посмотрела мне в глаза и лукаво усмехнулась. Валя сделала серьезное лицо и помолчала несколько секунд, словно раздумывая – говорить или нет. Но потом все же сказала:

– Я сдала на гидрогеологический. Ну что, тебе легче стало?

Она спросила без тени юмора, всеми силами стремясь подчеркнуть свою серьезность и нежелание поддерживать со мной дальнейшие отношения. Но я сделал вид, что этого не понял и непринужденно спросил:

– А когда будет известно, поступили вы или нет?

– Списки будут двадцать пятого – как у всех. У вас ведь тоже? – спросила Света.

– Конечно. Буду за вас болеть.

– Очень любезно с твоей стороны. Но болельщиков у нас и без тебя хватает, – съязвила Валя.

– Мне будет любопытно узнать, поступили вы или нет. Телефончики дадите? – спросил я и посмотрел сначала на Валю, потом на Свету.

– У меня телефона нет! – отчеканила Валя.

– Жаль, – сказал я. – А у тебя, Света?

– А у меня, точнее, у моей хозяйки, есть. Записывай, – сказала она, откидывая назад тяжелую прядь волос, отливающих платиной.

– Говори, я запомню, – сказал я, стремясь быть как можно более приветливым.

– Три – сорок семь – тридцать четыре, – сказала Света, кокетливо качая в такт словам своим очаровательным овальным личиком. – Повтори.

– Три – сорок семь – тридцать четыре, – оттараторил я без запинки. – К сожалению, у моей тети телефона нет.

Валя посмотрела на Свету с явным укором и выпалила ей в глаза:

– Светка, ты поняла, наконец, что почем?

Но Света оставила ее реплику без внимания и предложила:

– Ну как, разбежались?

– Хорошо. Я позвоню. Желаю удачи. До встречи. Вернее, до звонка, – сказал я, обращаясь к обеим.

– Удачи тебе, Гена, – попрощалась Света, а Валя молча кивнула с серьезной миной.

Я зашагал к почтовому ящику. Опустив письмо, я обернулся и увидел, что мои новые знакомые все еще стоят в тени раскидистой липы и наблюдают за мной. Увидев, что я смотрю в их сторону, они тут же направились к своему дому. Ну и стерва же эта Валя – всеми силами пытается убедить Свету в том, что я не тот, за кого себя выдаю. Надо же – подумала, наверное, что я вовсе не собирался опускать письмо! Но ничего, я позвоню Светлане и встречусь с нею уже в отсутствие этой зануды. До двадцать пятого еще довольно много времени. Не терять же его, в конце концов. Жаль только, что деньжат у меня маловато. Обидно, черт возьми. Такой классной девчонке я хотел бы каждый день дарить наилучшие цветы и самые дорогие подарки. Ее бы на шикарной «волге» возить да изысканными яствами потчевать. Вот это девчонка!

Каждый вечер тетя Саша ходила смотреть телевизор к своей приятельнице, которая жила в соседнем доме. Исключение составлял четверг, когда на телецентре был выходной. В этот день все харьковчане шли в бани, парикмахерские, за покупками, в гости или принимали гостей, делали уборку, готовили еду – в общем, стремились сделать все, что только можно, чтобы остальные вечера посвятить телевизору. Чтобы люди охотнее покупали телевизоры, по телевидению демонстрировали самые новые кинофильмы, порой еще даже не вышедшие на экраны кинотеатров.

В те времена мало кто имел возможность приобрести телевизор, и к счастливым обладателям этого предмета роскоши вечерами стекались те, кто такового не имел. Знакомые и незнакомые соседи по подъезду, дому и даже из близлежащих домов шли со своими скамейками, табуретками и стульями в квартиры, где были телевизоры, и спешили занять места, как в кинотеатре. По окончании телепрограммы, а заканчивалась она часов в одиннадцать ночи, соседи с благодарностью расходились. Перед тем как уйти, каждый считал своим долгом предложить хозяевам свои услуги по уборке, так как посетители неизбежно натаптывали. Хозяева оставляли двоих – троих добровольцев, и те тщательно подметали и мыли пол в комнате, а заодно, как правило, в кухне и прихожей и с чувством исполненного долга откланивались до следующего вечера. Не пустить кого-то на телевизор считалось признаком дурного тона, поэтому хозяева пускали порой совершенно незнакомых людей и даже тех, с кем отношения были, скажем так, не самыми лучшими.

– Гена, пойдем со мной вечером к Анне Михайловне на телевизор, – предложила тетя Саша. – Сегодня концерт по программе – будут Трошин, Бернес и Тарапунька со Штепселем. Теперь же тебе не нужно готовиться. Сегодня ты целый день проспал – бока, наверное, болят. Что тебе весь вечер делать? А гулять по темну опасно – тут сявок да раклов, что навоза в свинарнике.

– Да нет, тетя Саша, как-нибудь потом. Мне бы пятнашек наменять – хочу позвонить тут своим новым знакомым, узнать насчет поступления, – ответил я.

Света у меня из ума не шла – так хотелось познакомиться с ней поближе. Но у тети Саши не было телефона, а автоматы, которые мне удалось найти поблизости, все были испорчены. Но я решил сегодня во что бы то ни стало найти исправный автомат и позвонить Свете, если ее еще кто-нибудь не увел. А тут тетя Саша со своим приглашением. Правда, пойти хотелось – вживую посмотреть на работающий телевизор – ведь я до этого никогда не видел телевизора. У нас в Запорожье телецентр только строился, а здесь уже несколько лет как работал «на всю катушку».

– Нет у меня пятнадцаток, – сказала тетя, – да и рядом тут все автоматы сявота попортила. Скорую вызвать неоткуда, приходится к соседям проситься. А у Анны Михайловны, кстати, телефон есть. Позвонишь, пока мы смотреть будем, а потом к нам присоединишься. Пойдем, Геночка, а то тут от нудьги пропадешь.

– Да неудобно как-то у незнакомых людей телефон просить. Эта ваша Анна Михайловна, она ведь меня и знать не знает, – попробовал отказаться я, питая в душе тайную надежду.

– Как это не знает? Да она о тебе каждый день меня спрашивает. Ну как, говорит, Гена твой – поступил? Мы с нею с самой оккупации дружим. Сколько на менках друг друга выручали! Я попрошу – она ни за что не откажет. И даже рада будет в чем помочь. Вот увидишь. Пойдем, детка, пойдем. Я вон тебе уже и рубашечку погладила. Пойдем. Побрейся только, а то с тех пор как последний экзамен сдал, ты ни разу и не брился.

Против таких доводов устоять было невозможно, и я сделал вид, что нехотя соглашаюсь:

– Ну, если попросите, это другое дело. Сейчас побреюсь.

Через пару часов мы с тетей Сашей шли к соседнему дому – я с маленькой табуреткой, а моя добрая старенькая тетя с раскладным стульчиком, купленным недавно по случаю на барахолке. Мы вошли в подъезд, и тетя Саша остановилась у двери лифта и надавила на кнопку. Рядом с кнопкой загорелась красная лампочка, и сверху послышался громкий щелчок, а после – шум опускающейся лифтной клети. До этого момента я никогда не видел лифта, поскольку высотных домов в моем городе в то время еще не было. А здесь дома высотой в шесть и более этажей еще до войны оснащались лифтами. Лифт со скрипом и скрежетом «приземлился», и тетя Саша распахнула передо мной створки его дверей.

В лифте стоял терпкий запах мочи и горелой изоляции. Тетя Саша старательно закрыла двери и надавила на кнопку с цифрой пять. Старый лифт дрогнул, громыхнул и с лязгом, скрипом и скрежетом поехал вверх. Он ехал так долго, что пешком, как мне показалось, можно было дойти быстрее. Наконец он лязгнул в последний раз и, словно за что-то зацепившись, с визгом остановился. Мы вышли на широкую лестничную площадку. Тетя Саша захлопнула тяжелую решетчатую дверь, и лифт, сотрясая лестничную клетку, тут же отправился вниз.

На стук тети Саши дверь открыла жизнерадостная пожилая дама с аккуратно подстриженными совершенно седыми волосами и приветливо пригласила нас в квартиру. Она поцеловала тетю Сашу и с неподдельно искренней улыбкой посмотрела на меня.

– Здравствуй, здравствуй, молодой человек! Рада, наконец, с тобой познакомиться. Ну как, уже есть списки? Поступил? – спросила она на удивление молодым и красивым голосом.

– Нет еще, обещали двадцать пятого вывесить, – ответил я, немного смущаясь под проницательным взглядом ее карих глаз. – Меня Гена зовут.

– Знаю, знаю, дорогой ты наш Гена. Твоя тетя давно всем тут уши прожужжала своим племянником Геной. Так что все мы давно уже тебя заочно знаем. Молились за каждый твой экзамен. И вот услышал Господь наши мольбы, – она перекрестилась, – ты сдал на все пятерочки и теперь наверняка тебя примут.

– Да это еще, Анна Михайловна, как сказать. Нельзя с такой уверенностью говорить заранее. Когда речь идет об экзаменах или поступлении в институт, я становлюсь ужасно суеверным, – сказал я с искренним смущением.

– А суеверие, Гена, это грех. Батюшка в церкви на исповеди всегда спрашивает, не был ли ты суеверным. Так что суеверия в сторону. Говорю тебе – ты непременно поступишь при твоих пятерках. А как же может быть еще иначе? Такого чудного мальчика не принять – это исключено. Твой отец что, зря воевал и голову сложил? Проходите в комнату, располагайтесь, где вам больше нравится, пока еще никого из соседей нет. Минут через десять здесь будет народу, как в сельском клубе.

«Чудный мальчик! Ненавижу, когда так обо мне говорят! Ужасная пошлятина»! – думал я, негодуя про себя. Но вида не подавал. Во всяком случае, мне так казалось.

Мы поставили свои «сидола» перед телевизором, экран которого был закрыт темносиней плюшевой накидкой с вышитыми на ней ярко-красными розами. Тетя Саша села и посмотрела на меня вопросительным взглядом.

– Почему не садишься? – спросила она. – Вырасти побольше хочешь, что ли?

Я молча приложил к уху руку, изображая телефонную трубку, и покрутил пальцем, будто набирая номер. Тетя Саша понимающе кивнула.

– Аннушка, – обратилась она к приятельнице, – Гена позвонить хочет. Можно?

– Пожалуйста. Пусть звонит себе на здоровьишко. Телефон свободен и звонка я ниоткуда не ожидаю. Совершенно чужие люди каждый день звонить ходят, а я твоему племяшу откажу, что ли? Звони, Геночка, звони, сколько нужно, – сказала Анна Михайловна. – Телефон в прихожей стоит, но шнур у меня длинный. Я его в кухню перенесу, а то сейчас соседи на телевизор гурьбой пойдут, тебе мешать будут.

Она взяла стоявший у входа черный увесистый телефонный аппарат, отнесла в кухню, поставила на кухонный стол-тумбу и пододвинула колченогий стул.

– Звони, Геночка. Хоть до ночи говори, а мы тут с твоей тетей посудачим, пока посетители не пришли, – добродушно сказала она и вышла из кухни, деликатно притворив за собой дверь.

Я сел у телефона и набрал светланин номер, который с первого раза запомнил на всю жизнь. После пары гудков ответил грубый прокуренный женский голос, который я принял было за мужской:

– Слушаю вас.

– Добрый вечер, – поздоровался я.

– Добрый, добрый, – пробасила трубка. – Вам кого?

– Извините, Светлану можно? – спросил я, стараясь быть предельно вежливым.

– Кто спрашивает? – поинтересовалась женщина.

– Гена. Парень, который в политехнический на радиофак поступает, – ответил я самым любезным тоном, на который только был способен.

Трубка долго молчала, потом послышался нежный светланин голос:

– Я слушаю.

– Света, это я, Гена. Мы в хлебном вместе в очереди стояли. Потом я у вас с Валей про почтовый ящик спрашивал – помнишь? – спросил я, волнуясь больше, чем на экзамене по математике.

– Помню, конечно, – ответила Светлана, и по ее голосу я понял, что она улыбается.

В моем сердце снова болезненно шевельнулась та самая игла, тонкая и острая, как осиное жало. От волнения у меня пересохло во рту, и я с трудом вымолвил:

– Света, как ты насчет того, чтобы встретиться? Ужасно хочется с тобой пообщаться.

В трубке послышался непринужденный смех, нежный и благозвучный, как серебряный колокольчик.

– Списков еще нет, – кокетливо сказала она, – а ты говорил, что хочешь узнать только насчет моего с Валей поступления.

– Валя меня не интересует. Я хочу встретиться с тобой, больше ни с кем. Ну так как, встретимся? – продолжал я свою робкую и неуклюжую атаку.

– Только не сегодня, – ответила она. – Сегодня я занята.

Меня как электрическим током ударило. Ага, сегодня у нее с кем-то другим свидание… Ясно. Но не отступать же мне. Такую девчонку завоевать непросто – это ясно как день. Если у нее кто-то есть, попытаюсь отбить. Что я, урод какой-нибудь, что ли? Я набрал в легкие воздуха и спросил:

– Чем, если это не тайна?

– Почему же тайна? Сегодня я помогаю Вере Карповне убираться в квартире. Ты доволен? – весело спросила она.

У меня отлегло от сердца, и я не удержался от вздоха облегчения, в ответ на который она тихо засмеялась.

– А завтра? – спросил я с надеждой.

– Смотря когда, – ответила она.

– Когда тебе будет удобнее, – предложил я.

– К вечеру, когда жара спадет. Часов в пять у входа в наш кинотеатр – подходит? – мелодично пропела Светлана.

– Конечно, – радостно ответил я.

– Откуда ты звонишь? – неожиданно поинтересовалась Светлана. – На автомат не похоже – слышно, как из соседней комнаты.

– Ты почти угадала, из соседнего дома. Я у подруги моей тети – мы к ней на телевизор пришли, и я воспользовался ее телефоном. Может быть, вам с хозяйкой помочь убирать? Там, мебель двигать, что-нибудь усердно драить, таскать и прочее? – предложил я свою помощь.

– Спасибо, Гена. Но мы сами обойдемся. Тяжелых работ мы не планируем. Извини, мне трудиться надо. До завтра, – сказала она и замолчала.

Я отчетливо слышал, как она дышит, и ее дыхание было для меня приятнее сладчайшей в мире музыки. Я балдел, слушая его, и мне хотелось, чтобы этот ее немой монолог продолжался бесконечно.

– Алло… Гена, ты меня слышишь? – спросила она.

– Да, конечно. Не хочется с тобой прощаться, – признался я.

– Прости, но мне нужно убирать в прихожей. До завтрашнего свидания, – попрощалась она во второй раз.

– До свидания, – сказал я, не отваживаясь первым положить трубку.

В трубке послышались гудки отбоя. Только теперь мое внимание уловило дружные взрывы хохота уже успевших собраться соседей. Я тихо вошел в комнату, где работал телевизор, занял свое место на маленькой табуретке и уставился на голубой экран.

Телевизор показался мне величайшим чудом эпохи. Да это, собственно, так и было. Его работа сопровождалась тихим свистом строчного трансформатора, изображение иногда подергивалось и перекашивалось, порой начинали плыть кадры, но сам факт приема изображения, посланного из далекой студии, будоражил мое воображение. Я любовался этим телевизором так, как никогда потом не любовался даже самыми модерновыми «шарпами», «панасониками», «сони» или «джей-ви-си». И я был невообразимо горд тем, что избрал себе профессию радиоинженера и через каких-нибудь пять-шесть лет смогу творить в этой новой и прогрессивной отрасли науки и техники. Если, конечно, я поступлю.

Показывали веселый концерт, посвященный Дню Военно-морского флота, но я никак не мог сосредоточиться на том, что было на экране, а думал о чудесных перспективах радиотехники и, конечно же, о предстоящей встрече со Светланой.

Я прохаживался с букетом крупных чайных роз, аккуратно обернутым выблескивающим в лучах заходящего августовского солнца листом целлофана, недалеко от входа в кинотеатр и высматривал Светлану со стороны дома, где она снимала жилье. Воображая, как она будет идти, грациозно покачивая крутыми бедрами, и ее шелковистые платиновые волосы будут струиться по округлым плечам вдоль изящной спины, я не видел вокруг себя ничего – ни людей, толпящихся у входа, ни проносящихся мимо меня автомобилей и трамваев, ни броских киноафиш.

– Привет. Давно ждешь? – услышал я позади себя нежный девичий голос и, оглянувшись, увидел улыбающуюся Светлану с оригинальной сумочкой из белой кожи.

– Привет, – оторопело ответил я, протягивая ей цветы. – А я выглядываю тебя со стороны твоего дома.

Она механически взяла букет, глубоко втянула носом воздух, напоенный нежнейшим ароматом, и, застенчиво улыбаясь из-за цветов, тихо сказала:

– Спасибо, Гена. Мне никто еще таких красивых и ароматных роз не дарил. Зачем ты так потратился? Я ведь представляю, сколько стоит такой букет.

Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что сказать в ответ. Светлана заговорила первая:

– А я вот у землячки была. Она в фармацевтический поступает и набрала двадцать пять баллов, как и ты.

– Ну что, куда пойдем? В кино? – предложил я первое, что пришло в голову.

– В такую жару? Нет, не хочется. Поехали в сад Шевченко, там так красиво. Ты там был? – спросила она и то ли от смущения, то ли чтобы насладиться запахом роз, окунула в букет лицо.

– С удовольствием, – охотно согласился я. – Попробую поймать такси.

– Такси? Тебя что, трамвай не устраивает? – неподдельно удивилась она. – Вот что, Гена. Оставь, пожалуйста, эти рокфеллерские замашки. Я предлагаю зайти сейчас ко мне – я поставлю твои розы в вазу, возьму там кое-что, и поедем на трамвае. Идет?

– А хозяйка? Я, наверное, тебя до подъезда провожу и там подожду, пока ты с этими делами управишься, – предложил я.

– Наоборот, если она увидит тебя, она успокоится, не будет думать, что я с каким-то проходимцем ушла, – разъяснила Светлана.

– А чего это она о тебе так печется? Она тебе что, родственница, что ли? – поинтересовался я.

– Нет, не родственница. Она обещала моей маме побеспокоиться обо мне. И вообще Вера Карповна очень хорошая женщина.

Мы сидели на лавочке у самого каскада и смотрели на воду, с журчаньем сбегающую по ступенькам, образуя тонкие прозрачные водопады. Близость воды давала прохладу, и там сидеть было значительно приятнее, чем бесцельно бродить по городскому саду. Да и устали мы изрядно, исколесив все аллеи вдоль и поперек. Я сломал нам по веточке, и мы, слушая волшебную музыку воды, непрерывно ими отмахивались от докучливых комаров, которые с наступлением сумерек с каждой минутой делались все более кровожадными.

– Света, а как давно ты увлекаешься археологией? – поинтересовался я.

– Я ею не увлекалась. Просто она меня интересует, – ответила Светлана, хлестнув себя веткой по ноге так, что от нее отлетело несколько листьев.

– Но ты, я надеюсь, пошла по призванию на археологический? – спросил я, немного удивленный таким ответом.

– А ты – по призванию? – ответила Света вопросом на вопрос, чего я в повседневной жизни терпеть не мог.

Оставив этот факт без внимания, я с гордостью сказал:

– Ну, разумеется. А как же иначе?

– А так. Я, например, не знаю, что это такое – призвание. И, если честно, не верю ни в какие призвания, – ответила она, одарив меня чарующей улыбкой.

– Удивительно и оригинально – ничего не скажешь, – сказал я с нескрываемым удивлением. – Все верят, а ты нет. По-моему, призвание – это если тебя какое-то дело увлекает настолько, что ты хочешь во что бы то ни стало сделать его своей профессией. Вернее, твоя душа этого требует. И оно тебе никогда не надоедает. И плюс талант у тебя к нему имеется. Ты спросишь, что такое талант? А талант – это, я читал, способность что-то делать с удовольствием, с увлечением, быстрее, легче и лучше, нежели другие.

– А как узнать, есть ли у меня талант? А если есть, то к чему? Мне кажется, для этого нужно проверить себя на определенном поприще, – игриво сказала Света.

– Говорят, что талант сам себя проявит, пробьется сквозь все наружу, как трава сквозь асфальт. Но талант есть не у каждого. А если его нет, то ничего страшного, можно стать ремесленником в своей профессии. А хорошие ремесленники тоже нужны. Тогда, я думаю, нужно выбирать такую профессию, которая тебя если и не увлекает, то хотя бы интересует.

– Это если тебя интересует только что-нибудь одно. А меня, например, многое интересует. Я люблю не только археологию, но и биологию, особенно ботанику, и медицину, и геологию, и географию, и литературу, и иностранные языки, – с увлечением щебетала Света. – В особенности французский, испанский и итальянский. Очень мне нравятся и восточные языки: арабский, персидский, индийские, а также китайский и японский. Люблю еще и музыку – оперную и симфоническую, народные песни и танцы.

– А я терпеть не могу народных песен и танцев. Колхоз какой-то, – сказал я, не задумываясь.

– Да? Не ожидала от тебя. И напрасно, между прочим. Это великая сила. Представляешь, народное искусство – это то, что выдержало испытание временем. Все, что не трогало людские души, давно забылось и затерялось во глубине веков. А то, что дошло до нас – выжило, прошло естественный отбор, потому что глубоко волновало людей. Ну, это предмет для долгой дискуссии, как-нибудь потом поговорим, если будет возможность. Можно убить москита на твоей щеке? – задорно спросила она.

– Сделай одолжение – сочту за честь, – ответил я и замер, чтобы случайно не согнать комара.

Света отвесила мне звонкую пощечину и расхохоталась.

– Готов, – сказала она, смахивая с ладони то, что осталось от комара. – Не смогла на себе убить, так хоть одного на тебе прихлопнула.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я. – А мне нравится выбирать то, что меня глубоко волнует, из современного. И волнует именно сейчас. Но эту дискуссию действительно лучше оставить на потом. А ты и еще что-нибудь любишь?

– Обожаю балет. Люблю петь и танцевать, читать стихи, учить и воспитывать маленьких. Но я не могу освоить это все, и из такого множества профессий мне надо выбрать что-то одно. Не помню, кто из великих сказал, что нужно уметь что-то одно делать хорошо, а остальное – кое-как. Но как узнать это «одно»? По какому признаку? И где гарантия, что выбранное сегодня мне не разонравится завтра? Сие от меня не зависит. Математику я тоже люблю. И дается мне она легко и просто. Но откуда кому ведомо, как она у меня пойдет? Вот если бы я знала, что стану такой, как Софья Ковалевская, клянусь, пошла бы в математики.

Света взяла мою руку и посмотрела на циферблат часов, подаренных мне мамой в прошлом году на шестнадцатилетие. С трудом разглядев стрелки при тусклом свете лампы, висевшей на столбе над нами, она встала с лавочки и сказала:

– Пойдем, Гена. Уже девять. Вера Карповна беспокоиться будет. Да и твоя тетя тоже, я думаю.

Я встал вслед за нею. Мы медленно поднялись по ступеням и не спеша побрели вдоль ярко освещенной аллеи.

– Как знать, может быть, ты и станешь Софьей Ковалевской? И даже трижды перепрыгнешь ее. Надо дерзать. Осилит дорогу идущий, как говорит китайская пословица, – сказал я с уверенностью в собственной правоте.

Я настолько осмелел, что взял Светлану под руку. Она не возражала, и мне даже показалось, немного прильнула ко мне плечом. Она взглянула мне в глаза и застенчиво опустила взгляд, словно что-то рассматривая на асфальте.

– В том-то и дело, что знать неоткуда. Так что любое призвание – это еще бабушка надвое сказала. Сегодня какое-то дело меня увлекает, а завтра станет безразличным. Или и того хуже – вообще опротивеет. Как узнать сейчас, что именно не надоест мне через какое-то время? – изрекла Светлана, хлопнув себя ладошкой по виску. – Прибила, наконец!

Ее слова заставили меня задуматься. Да, это непростая девчонка… Она не только красива, как фея, она еще и умница. Такой баснями памороки не забьешь и эрудицией не ослепишь. С нею нужно следить за своей речью.

– Здесь, мне кажется, нужно заранее настроиться, что грядет чреда разочарований и повторных увлечений, но уже на новом, более высоком уровне, – сказал я.

– Тогда о каком призвании может идти речь? – тут же возразила она. – Всякое дело в конечном итоге становится твоим родным, если им постоянно заниматься, несмотря ни на что. Причем же здесь призвания? И получается, что любой выбор профессии – не что иное, как покупка кота в мешке.

– К сожалению, дорогая Светочка, мир иррационален. Таким вещам, как призвание, любовь и привязанность невозможно дать какое-либо словесное определение. Любое, какое ни сформулируй, не будет полным, и всегда найдутся такие варианты, когда реальность не подпадет под это определение, – заключил я.

– Гена, а ты философ, – сказала Света с улыбкой. – Быть может, тебе было бы лучше на философский пойти?

– Ни за что. Терпеть не могу общественных наук, – категорически отверг я такую мысль.

– А я говорю не об официальной нашей философии.

– А о какой? – с удивлением спросил я.

– О настоящей, которая идет от души. Об объективной науке, так сказать.

– Ну, такой не существует… – заключил я и тут же осекся.

Светлана стрельнула в меня пронизывающим взглядом, готовая тут же возразить. Да, она не замедлит упрекнуть меня в категоричности, подумал я и поспешил добавить:

– … мне кажется.

– В наших официальных условиях – не существует. Согласна. А объективно? Истина-то может быть только одна-единственная, – уточнила Света.

– Но мы-то живем в реальном мире, где нами правит действительность, реальная, грубая, беспощадная и прямая, как бревно. Вот я и выбрал себе такую профессию, которая не зависит от какой-либо идеологии и от того, кто именно стоит у власти, – пояснил я свою позицию.

– Тогда не говори, что ты идешь по призванию. Понял? Это уже не призвание, а чистейшей воды рационализм, – торжествующе изрекла Света.

Я почувствовал, что проигрываю этот словесный поединок и решил выйти из него с честью.

– Понимаешь, Светочка, мы спорим немного не на равных. Ты, я вижу, раньше обстоятельно думала над этим вопросом, а я никогда не задумывался, поэтому к нынешней дискуссии не готов. Я обещаю тебе все взвесить, а потом спорить. Я интуитивно чувствую, что ты не права, но аргументированно возразить тебе пока что не готов. Воистину ты философская девушка. Я такую впервые встречаю. У меня все проще. Я с пятого класса увлекался радиолюбительством, ходил в школьный радиокружок, позднее во дворец пионеров, а потом в радиоклуб. Мне всегда очень нравилось паять и отлаживать радиосхемы и ужасно хочется научиться рассчитывать их самому по заранее заданным параметрам. Я бы тогда сделал такую радиостанцию…

– А ты увлекался чем-нибудь еще? Может быть, если бы кто-то вовлек тебя во что-нибудь другое, ты бы с головой ушел в совершенно иное дело и забросил бы свое радио куда-нибудь подальше, – сказала она, кокетливо вздернув бровь.

– Увлекался, – охотно ответил я. – Театром. Даже играл на сцене в областном театре народного творчества. Говорят, неплохо получалось. И в оркестре играл. На трубе. Сначала в духовом, а потом и в эстрадном. Но у меня со слухом, мягко говоря, сложновато, поэтому в профессию это увлечение перерасти никак не могло. И астрономией увлекался. Читал книги Бориса Александровича Воронцова-Вельяминова, Амбарцумяна, Шкловского и других. Даже переписку вел с Борисом Александровичем. Долго колебался, чему отдать предпочтение – радиотехнике или астрономии. И понял, что меня в радиотехнику тянет значительно сильнее.

– А как ты понял, что сильнее? – не отступала Света.

– Ну, радиотехника несколько лет была рядом, буквально у меня в руках. Чем больше паял, тем больше паять хотелось, книги по радиотехнике читал – как художественную литературу. И, конечно же, еще и путем рассуждений, анализа, сопоставлений и тому подобного, – пояснил я.

– Ага, все-таки на основании рассуждений, то бишь какой-то логики. Так где же порыв души? – продолжала заедаться Светлана. – Кстати, мне кажется, что и супружество – это тоже что-то сродни этим твоим призваниям.

– Даже так? Почему же? – удивился я.

– Ну, смотри: выхожу я замуж по любви, потому что влюблена по уши, думаю о своем возлюбленном дни и ночи, меня влечет к нему и так далее. Потом живу с ним несколько лет, рожаю от него ребенка, воспитываю. И вдруг мне встречается другой человек, который меня волнует гораздо больше. Что мне делать? Разводиться? Насиловать себя – терпеть опостылевшего? Или тайно встречаться с любимым, жить двойной жизнью?

– Ну, уж это было бы безнравственно с твоей стороны, непорядочно, – сказал я.

– А жить с нелюбимым и делать вид, что любишь – это нравственно? А разводиться, травмировать ребенка и навязывать его чужому человеку, травмировать супруга – это порядочно? Убить в себе новую любовь – может быть это нравственно? Что ты на это скажешь, Гена, а? – задорно спросила Света.

– Я же говорил, жизнь – штука иррациональная, и ее надо принимать такой, как она есть, а не искать разумного выхода. Она в каждом конкретном случае сама подскажет, что тебе делать и как поступить в данный момент. А если об этом думать заранее, как-то планировать, пытаться по-своему упорядочить, то можно с ума сойти, – ответил я после некоторой паузы.

– Да, можно. Тут ты, пожалуй, прав. Но тогда не нужно так легко швыряться такими словами, как призвание, талант, любовь и тому подобное, – назидательно сказала Светлана, кокетливо наклонив голову.

– Пришли, – сказала Света. – Я уже дома, да и тебе недалеко. Ну что, разбежались?

– Подожди. Так сразу? – сказал я, пытаясь удержать ее за руку.

Света высвободила руку и, едва заметно улыбнувшись, тихо ответила:

– Никак не сразу. Мы целый вечер гуляли. А сейчас уже поздно – нас давно дома ждут. Так что прощаемся, Гена. Пока.

Она взглянула на меня чуть искоса, и я замлел от ее взгляда.

– Я тебе очень благодарен за свидание… Погоди, Светочка. Еще пять минут… пожалуйста, – умоляюще прошептал я, нежно коснувшись ее локтя.

Она тоже перешла на шепот:

– Ну, хорошо. Только что дадут тебе эти пять минут?

– Понимаешь… ты такая красивая… – пролепетал я, пытаясь погладить ее по волосам, ниспадающим на плечи.

Она деликатно отшатнулась.

– Гена… не надо… не говори глупостей. Никакая я не красивая – самая обычная девушка. Такая, какой положено быть в семнадцать лет, ничуть не больше, – сказала она, грациозно выгнув руку.

– Нет, ты красивая… очень… И ты это знаешь. Я просто теряю голову рядом с тобой. Уверен, что тебе уже не раз об этом говорили, – сказал я и вплотную приблизился к ней.

Она сделала шаг назад и легонько от меня отстранилась. От ее волос пахло какими-то травами, и от этого запаха у меня голова кругом шла. Я хмелел от ее близости. Ощутив аромат ее дыхания, я на мгновение утратил над собой контроль и попытался привлечь ее к себе. Но она осторожно оттолкнула меня и, блеснув волшебной улыбкой, сказала:

– Да, говорили. И не раз. Но это не значит, что я действительно красива. Может быть, просто привлекательная? Так в семнадцать лет все девушки более или менее привлекательны, если они не уродливы, конечно. Но честное слово, я не рада своей привлекательности, хотя девчонки завидуют мне вовсю. Валя в том числе.

– Пожалуйста, не говори мне о Вале – глядит рублем, а гроша не стоит. Я о тебе хочу говорить. Девушки делают все, чтобы выглядеть как можно привлекательнее, а ты говоришь – не рада. Прости меня, Светочка, за прямоту, но ты, я думаю, немного лукавишь, рисуешься. Я не поверю. Чем же тебе так мешает твоя привлекательность? – продолжил я диалог, не теряя надежды на взаимность.

– Да хотя бы тем, что мальчишки так навязчивы со мной, липнут, как репяхи, в первый же вечер знакомства начинают объясняться в любви, пытаются обнять и поцеловать, совершенно не интересуясь, хочу я этого или нет. Вот… и ты тоже… не оказался исключением…

Она внезапно замолчала, а я взял ее нежную руку и стал тихо гладить. Светлана молчала и руку не отдергивала, а смотрела мне в глаза и загадочно улыбалась.

– Прости, если так… Я просто не мог удержаться. Обещаю… быть более сдержанным, – сказал я, откровенно любуясь ею.

– Спасибо, если это искренне. Ну, все. Я больше не могу задерживаться ни на секунду. Спасибо тебе за приятный вечер. Пока! – сказала она и, одарив меня на прощанье лучезарной улыбкой, упорхнула как белый мотылек.

– До встречи! Я позвоню! – прокричал я ей вдогонку.

Светлана скрылась в полутемном подъезде, а рядом со мной все продолжал витать запах ее волос, дыхания, девичьего тела. Я стоял как остолбенелый, будучи не в силах сделать шаг по направлению к дому тети Саши.

Звеня и громыхая, из-за угла выехал старый трамвай с раскрытыми окнами и покатил по направлению к депо. На заднем сидении сонная кондукторша, зевая, пересчитывала дневную выручку, а в середине вагона дремала пара запоздалых пассажиров. Я на минуту вообразил себя Остапом Бендером и мне захотелось крикнуть им, что было сил: «Лед тронулся»! Но я сдержался и, осоловевший от столь волнительного свидания, медленно побрел домой.

Было уже десять минут одиннадцатого, а списки все никак не вывешивали. Рой абитуриентов напряженно гудел у входа в электрокорпус, как растревоженный улей.

– Я думала, что здесь порядок, а тут такой же бедлам, как и везде, – возмущалась чопорная девица в очках. – Пообещали в десять, значит списки должны быть вывешены в десять!

– Вот они и вывесят в десять, – сказал парень в морской форме без погон. – Только в десять вечера.

Его приятель в такой же форме засмеялся:

– Ха-ха-ха, да куда вы спешите? Пусть хоть через неделю вывешивают, лишь бы себя в списке увидеть.

– А в прошлом году вывесили ровно в десять. И тридцать первого еще дополнительные повесили. Только меня не внесли ни в те, ни в другие, – сказал белобрысый парень с золотой коронкой на верхнем зубе.

– Забыли, наверное, – пошутил совсем юный мальчик в бежевой шведке.

– Да нет, они с фиксами не брали, – пробасил высокорослый увалень с кудрявой шевелюрой и засмеялся.

– Если я найду себя в списках, я, наверное, закричу от счастья, – щебетала веснушчатая девочка с рыженькими косичками своей собеседнице, чем-то напоминающей пиковую даму, как ее изображают на картах.

– А я, если поступлю, покупаю большущую бутылку вина и напиваюсь вусмерть, – вторя ей, сказал безвкусно одетый парень в рубашке с закатанными по локоть рукавами.

– И попадаешь в милицию, – добавила все та же рыженькая. – Потом тебя отчисляют, и ты едешь домой при бубновых интересах.

– А ты что будешь делать, если поступишь? – спросил меня черноглазый парнишка, с которым мы на пару сдавали вступительные экзамены.

– Да я найду, что делать, – ответил я. – только бы поступить.

– Несут! Несут! – послышалось из-за открывшейся тяжелой входной двери.

– Кого несут? – спросили позади меня.

– Не «кого», а «что». Списки, конечно! – крикнули рядом.

Из корпуса вышла молодая женщина с большим рулоном бумаг и какой-то парень с коробкой канцелярских кнопок. Толпа ринулась им навстречу, преграждая путь.

– Пропустите! Да пропустите же! – сурово выкрикнула женщина с рулоном. – Дайте повесить, наконец!

Толпа лениво отхлынула назад. Молодой человек с кнопками повернул ручку шпингалета на стенде у колонны, и застекленная рама, блеснув на солнце, со скрипом отворилась. Женщина подавала листы, а ее помощник прикреплял их к панели стенда канцелярскими кнопками, время от времени отгоняя толпу абитуриентов:

– Да погодите вы! Куда спешите? Сейчас все увидите. И тем скорее, чем меньше будете нам мешать!

В конце концов, списки были вывешены, и вывесившие их сотрудники незамедлительно удалились. А толпа устремилась к стенду, едва не снеся его с опор. Я решил подождать, пока эта туча рассеется, ибо подойти к спискам, не расталкивая локтями окружающих, было нереально.

Абитуриенты рвались к стенду, беспардонно толкаясь и отчаянно бранясь, а я стоял чуть поодаль и не спеша курил сигарету. Я чрезвычайно гордился тем, что теперь имею на это официальное право.

Мое внимание привлекли тихие всхлипывания. Я обернулся и увидел рыдающую девочку – ту самую с рыженькими косичками, которая несколько минут тому назад обещала закричать от счастья, если найдет себя в списках.

– Ну почему, почему… мне… так не везет? – говорила она в промежутках между приступами горьких рыданий. – Ведь я так готовилась, ты же знаешь! Зачем, скажи мне, золотая медаль тогда? Почему в этом году медали не учитывают? У меня двадцать три балла к тому же, а меня не приняли!

– Да погоди ты расстраиваться, Тома, – утешала ее Пиковая дама. – Тридцать первого будут дополнительные списки. Может быть, ты там себя найдешь. К председателю приемной комиссии сходим, ты же ничего не теряешь от этого.

Мне стало неописуемо жалко эту беззащитную девочку, и я хотел было попытаться как-то ее успокоить, но Пиковая дама взяла ее под руку, и они поднялись по ступенькам на крыльцо и исчезли в двери электрокорпуса.

Из толпы выскочил широкоплечий парняга и, улыбаясь во весь рот, поднял вверх сжатую в кулак руку с криком:

– Поступил! Поступил! Уррра-а-а!

Толпа кричала, шумела, гудела, бурлила и вибрировала, как штормовое море у прибрежных скал. Одни прыгали от радости, другие бранились, проклиная судьбу, третьи молча уходили прочь, потупив взгляд в землю. Наконец, толпа у стенда настолько поредела, что к нему можно было кое-как продиффундировать, что я тут же и сделал.

Списки, как и следовало ожидать, были составлены в алфавитном порядке. Дрожа от волнения, я отыскал лист с буквой «О» и стал читать. Оберемко… Ольшанкий… Омелькин… По мере того как я приближался к месту, на котором должна быть моя фамилия, меня все сильнее и сильнее бил неописуемый мандраж. В ушах пульсировал шум, напоминающий морской прибой в штормовую погоду. Сердце стучало, как молот в тяжелой кузнице, руки заметно дрожали. Онищук… Осипенко… Охрименко… Очерет… Я не поверил своим глазам. Да! Да! Это действительно я! Очерет Геннадий Алексеевич 1941 года рождения! Это, конечно же, я!

Прочитав еще раз всю строку со своими данными, я вышел из толпы и, не переводя дыхания, побежал в ближайшее почтовое отделение и отправил маме телеграмму: «списки вывесили = меня зачислили = Гена».

Тетя Саша открыла дверь и, замерев на месте, молча уставилась на меня вопрошающим взглядом.

– Поздравьте меня, тетя Сашенька. Я студент! – сказал я не без гордости.

У тети Саши задрожали губы, и лицо ее исказила гримаса рыдания. Она раскинула руки и кинулась мне на грудь, тут же увлажнив ее слезами неподдельно искренней радости.

– Наконец-то! Наконец-то, деточка ты моя! Поздравляю, племяшек мой родненький! Услышал Господь мою молитву вдовью за сироту!

Она отстранилась и начала истово креститься, рыдая и причитая:

– Слава тебе, Господи Иисусе Христе, слава тебе! Пресвятая Богородица, слава тебе! Пресвятой Николай Угодничек – Божий помощничек, небесный утешителю, слава тебе! Слава пресвятым Иоанну Воину и Георгию Победоносцу ныне, присно и во веки веков! Спасибо вам, святители, услышавшие мою молитву вдовью за дитя моего братика меньшого, на поле брани убиенного в расцвете сил!

Я обнял старую любящую тетку, погладил по изрядно поредевшим седым волосам и нежно поцеловал в темя.

– Ну, все, тетя Сашенька, все. Успокойтесь, дорогая. Все. Вот – я уже и документ в приемной комиссии взял – справку, что я зачислен. Завтра домой поеду, – сказал я, взяв в обе руки ее лицо, мокрое от слез.

– Пойдем, детка. Обедать будем. И чего ты так долго? Где тебя все это время черти носили? Я так переволновалась! Думала уже, что тебя не приняли, и ты боишься домой идти, – говорила тетка, понемногу успокаиваясь.

– Я же на почту ходил, в очереди стоял. Отправил маме телеграмму. Там таких как я видимо-невидимо! Потом в приемной комиссии документ получал. Тоже очередь выстоять пришлось. Только иногородним дали. А харьковчане завтра получать будут, – говорил я, раздеваясь.

– А чего тебе завтра ехать? Отдохни немного. Через пару дней поедешь, – сказала тетя Саша и прингялась накрывать на стол.

Мигом на столе появились тарелки с дымящимся ароматным борщом, тушеные свиные ребрышки с жареной картошкой, салат из огурцов и помидор и чашки с компотом, резким и крепким, как вино. Тетя Саша выставила пару рюмочек и наполнила темно-бордовой наливкой.

– Сейчас мы с тобой дернем по рюмке вишневочки. Обещал – теперь уж не отвертишься, – сказала тетя Саша, поднимая рюмку, наполненную до краев. – Ну, племяшек мой дорогой, за твое поступление. Чтоб ты был всегда таким же напористым и трудолюбивым! Сказал – поступлю только на радиофакультет – и поступил, сорванец такой! Все говорили – не поступит. Я тоже так считала поначалу, а потом смотрю: пятерка за пятеркой посыпались. Ну, думаю, племянник мой не хуже отца своего погибшего! Поступит, обязательно поступит! Дай Бог тебе теперь учиться не хуже отца с матерью. А они ж на моих глазах учились – отличниками были. Лучшими в группе. В тридцать седьмом твой отец был первым на весь мединститут претендентом на Сталинскую стипендию! Только не дали, сволочи. Нашего отца как раз посадили… и сразу же расстреляли… безвинно, как потом и сами, гады, подтвердили…

Тетя Саша заплакала, но тут же овладела собой и бодрым голосом произнесла:

– За тебя, за твои успехи и твою удачу, деточка ты моя дорогая!

– Спасибо, тетя Саша. А я за вас пью – за ваше здоровье, за вашу доброту, за ваш теплый и родственный прием. За ваших дочерей – моих сестер любимых. Будем здоровы!

Мы чокнулись и осушили рюмки.

Мне ужасно хотелось узнать, поступила ли Светлана на свой археологический. Когда немного спала жара, я принарядился и, несмотря ни на какие протесты тети Саши, вышел на улицу. Как и прежде, ни один из ближайших телефонов-автоматов не работал. Ехать в центр не хотелось, и я, немного подумав, направился в цветочный магазин, расположенный напротив тети сашиного двора. Купив три алые розы, огромные, с длинными стеблями, я направился к светланиному подъезду, будучи твердо уверен в том, что она тоже поступила. Еще бы – такая классная девчонка! И красавица, и умница, и эрудиция всем на зависть – как можно такую не принять? Остановившись у квартиры Веры Карповны, я замер, ожидая услышать из-за двери радостный голос новоиспеченной студентки. Но оттуда не доносилось ни звука. Слышно было, как где-то наверху играет пластинка «…Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза…» да короткими звонками трезвонит трамвай на улице. Я решительно надавил на кнопку звонка и стал терпеливо ждать. Прошло несколько минут, прежде чем за дверями послышался шорох, и низкий хрипловатый женский голос протяжно произнес:

– Кто там?

– Простите, Светлану можно? – спросил я, держа прямо перед собой благоухающие розы.

– А кто вы такой? – спросил тот же голос.

– Скажите, что Гена – знакомый ее. Пришел поздравить ее с поступлением.

Послышался глухой звук с трудом отодвигаемого засова, потом в замке дважды щелкнул ключ, и дверь медленно со скрипом отворилась. Вера Карповна, которую я в прошлый раз видел веселой, шутливой и жизнерадостной, предстала мрачная, как туча, с красными от слез глазами. Я сразу понял, что Светлана себя в списках зачисленных не нашла, и мне захотелось куда-то убежать и все на пути своем ломать и крушить. Не зная, что сказать, я молча стоял перед старой хозяйкой, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, старуха тихо произнесла:

– Хорошо, Гена, что вы зашли. Войдите. Быть может, вы ее успокоите. Она не прошла по конкурсу. Ноги хорошо вытирайте – тапочек на вас у меня нету.

Я сбросил у входа туфли – мамин подарок к выпускному вечеру – и прошел вслед за Верой Карповной в светлую просторную комнату. Несчастная Светлана сидела у стола, опустив голову на руки, и ее спина судорожно сотрясалась от беззвучных рыданий. Хозяйка указала мне на стул рядом с бедной девочкой и тихо вышла из комнаты, старательно затворив за собой дверь. Я опустился на него, сам готовый заплакать от сочувствия и бессилия чем-либо ей помочь.

– Здравствуй… Светочка… – сказал я, едва ворочая сухим от волнения языком. – Вот… я тебе снова розы принес.

Она махнула рукой, не поднимая головы, и залилась новым потоком слез.

– Ну почему… почему я такая неудачливая? За что? Чем я провинилась перед Всевышним? – сказала она сквозь рыдания. – Я же не глупее других… я добросовестно занималась… а они…

– Светочка, прошу тебя, успокойся, – сказал я и попытался погладить ее платиновые волосы, совсем недавно такие чистые, опрятные, благоуханные и аккуратно расчесанные, а сейчас беспорядочно разметанные по плечам и спине.

Она резко оттолкнула мою руку и подняла, наконец, голову. Ее лицо было передернуто гримасой рыдания, глаза покраснели и запухли от слез, но все равно она была прекраснее всех на свете.

– Не трогай меня! Убери свои цветы! Мне не до них сейчас – понял?! – эмоционально выкрикнула она и снова залилась слезами.

Слезы обильно текли по ее пухленьким щечкам с ямочками и крупными каплями скатывались на полы ситцевого халата.

– Светочка, дорогая. Успокойся, прошу тебя. Пожалуйста… скажи, чем я могу тебе помочь? Что я должен сделать, чтобы тебе стало легче? Пойми, ведь жизнь на этом не кончается… – полушепотом сказал я.

– Замолчи, прошу тебя! – крикнула она в исступлении и стукнула кулачком по массивному столу. – Хорошо тебе философствовать! Сам, небось, поступил, а меня утешаешь! Мне больно, понимаешь? Больно!

– Прости… я замолчу, если тебе так легче будет. А розы – они же не виноваты… – сказал я и осекся на полуслове, не зная, как закончить начатую фразу.

Светлана встала и подошла к высокому старинному трюмо – как у моей тети Саши.

– Отвернись, пожалуйста… не смотри на меня… такую… – с трудом вымолвила она, глотая слезы.

– Отвернулся. Уже не вижу тебя. Все… молчу, как рыба, – сказал я, стараясь раздражать ее как можно меньше.

Я повернулся к ней спиной и сидел, не произнося ни звука. Светлана умолкла, и лишь изредка легкие всхлипывания выдавали ее присутствие в комнате. Всхлипывания становились все реже и, наконец, прекратились совсем. Потом она тихо вышла и через пару минут вернулась, уже умытая, причесанная и собранная. Она села на прежнее место, взяла принесенные мною розы, брошенные в сердцах на стол, прижала к лицу и через силу улыбнулась.

– Какие красивые… – сказала она, втягивая в себя нежный аромат. – А цвет какой… цвет! Спасибо тебе за них.

Она улыбнулась, теперь уже естественно, и у меня в сердце снова шевельнулась та самая игла, в очередной раз причинив острую жалящую боль. Мне захотелось вскочить, сгрести ее в охапку и зацеловать до смерти. Но я только вцепился в край стола и сидел, не переставая любоваться ею.

– Ну как, поступил? – спросила Света, и ее губы растянулись в горестной, но необыкновенно прекрасной улыбке.

Я кивнул, не проронив ни звука. Я понимал, что факт моего поступления травмирует ее нежное сердечко. Мы молчали, глядя друг другу в глаза, и меня обдавало то жаром, то холодом. Как жаль, что она не поступила! Ведь я так надеялся, что мы будем встречаться с нею, ходить в кино, на концерты и в театры, делиться новостями, радостями и горестями, дискутировать и спорить. И все надежды единым разом прахом пошли. Единым махом. Но не это главное. Такая девчонка… Как они могли ее не принять? Где были их глаза?

– Поздравляю… Я была в этом уверена с самого начала, – сказала Света. – Желаю тебе хорошо учиться… и быть удачливым… во всем.

Ее губы задрожали, но она тут же взяла себя в руки и попыталась выдавить из себя подобие улыбки. А я сидел, не зная, как себя вести, чтобы не причинять ей излишней боли.

– Давай завтра сходим к председателю приемной комиссии… поговорим… – робко предложил я.

Она отрицательно покачала головой.

– Может быть, пойдем… погуляем по городу. Поговорим, подумаем, как быть дальше, – сказал я первое, что пришло в голову.

Светлана строго посмотрела на меня и ответила тоном, не терпящим возражений:

– Спасибо, Гена. Только я очень тебя прошу, не надо меня утешать – я не на исповеди. А как быть дальше – это жизнь сама подскажет. Приеду домой, там будет видно.

Минуту помолчав, она тихо произнесла, как бы невзначай:

– Буду тебе очень благодарна, если ты поможешь мне нести вещи на вокзал. Только это поздно. Поезд на Сумы уходит сегодня в двадцать два двадцать.

– Помогу, конечно. Только зачем так скоро домой? – спросил я, чувствуя, что надежд у меня на свидание – никаких.

– Спасибо большущее. Мне больше нечего делать в этом городе. Он для меня оказался негостеприимным. А сейчас, Гена, извини – мне нужно собраться и спокойно уложить вещи, чтобы ничего не забыть, – сказала Светлана, чуть наклонив голову набок.

– Намек понял. Когда за тобой зайти? – спросил я напоследок и поднялся со стула.

– В половине девятого. Нужно успеть взять билет – мой поезд проходящий, – пояснила она.

Мы вышли в прихожую, где нас остановила Вера Карповна и обратилась к Светлане:

– Светочка, что же ты молодого человека не угощаешь? Он ведь не виноват, что тебе не повезло, и его следовало бы поздравить с поступлением. Давайте я вам чайку согрею, что ли?

– Спасибо, Вера Карповна, – поспешил я успокоить старушку. – Светочке надо еще успеть собраться. А я не прощаюсь – зайду за нею в половине девятого. До встречи, – сказал я им обеим.

– Пока, – ответила Светлана, и из-за роз, которые она все еще держала около лица, едва заметно блеснула ее колдовская улыбка.

Вера Карповна, вежливо кивнув, удалилась на кухню. А я вышел в грязный подъезд, спустился по лестнице и направился в кассу автовокзала, чтобы купить себе на завтра билет до Запорожья, где меня с нетерпением ожидала мама, целый сонм родственников и закадычные друзья.

Мы стояли на платформе у двери вагона сумского поезда в толпе пассажиров и провожающих. Я смотрел на грациозную фигуру Светланы, с трудом веря в то, что через несколько минут поезд увезет ее от меня в неведомый мне город, и никто не знает, когда я ее увижу в следующий раз и увижу ли вообще. При свете вокзальных фонарей она казалась красивее, чем когда-либо.

– Светочка, ты дашь мне свой адрес? – робко спросил я.

– Зачем? Ведь мы и встречались-то всего-ничего. По пальцам одной руки можно перечесть, – ответила она, пожав плечами.

– Было прекрасное начало. Для меня, во всяком случае. Так почему бы не быть не менее, я надеюсь, прекрасному продолжению? – ответил я, стараясь выглядеть непринужденным.

– Кто знает, каким оно будет, если вообще будет? Впрочем, я не против. А у тебя есть на чем записать и чем? – лукаво спросила она.

– А как же! Я человек предусмотрительный. Заранее приготовил, – сказал я, доставая блокнот и авторучку.

Она продиктовала адрес и замолчала, взглянув на круглые часы на столбе над платформой.

– А телефончик у тебя дома есть? – спросил я, совершенно не рассчитывая на положительный ответ.

– Телефончик – есть, – озорно ответила Света и тоже продиктовала.

Я вырвал из блокнота листок и протянул Светлане.

– Вот, возьми, пожалуйста.

– Что это? – спросила она, пытаясь при тусклом ночном освещении прочесть написанное на листке.

– Адреса – моей тети – харьковский и мой домашний – запорожский. На всякий случай.

– Отъезжающих прошу зайти в вагон, – сказала строгая проводница, осветив тяжелым электрическим фонарем циферблат своих наручных часов.

Света сделала шаг в сторону вагона, но я удержал ее за руку.

– Погоди… рано еще. До отправления целых десять минут.

По радио объявили, что посадка на сумской поезд заканчивается. Заиграла музыка, и красивый тенор чувственно запел:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

– Все, Гена, – прошептала Светлана, – прощаемся.

– Не спеши, успеешь еще, – не сказал, а простонал я.

Светлана ласково улыбнулась и сжала мою руку в своей. А сладкий голос певца продолжал:

Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь, Уеду я на год, а может быть, на два, А может, навсегда ты друга потеряешь? Еще один звонок – и уезжаю я.

– Слышишь, это песня про нас с тобой, – пролепетал я, привлекая ее к себе.

Она не отстранилась. Мы замерли, тесно прижавшись друг к другу и глядя один другому в глаза. Уже хорошо знакомый травный запах ее волос и будоражащий аромат девичьего тела и дыхания вихрем закружили мне голову. Я прижал ее к себе, что было сил, наши губы сами по себе сблизились, и я припал к ним в каком-то неистовом, совершенно не контролируемом поцелуе. Внезапно она как-то по-особому застонала и вдруг резко отпрянула. Светлана часто и глубоко дышала, глядя на меня широко раскрытыми глазами, полными слез и какого-то душераздирающего укора.

– Гена… – чувственно прошептала она, – зачем ты так?… Я не ожидала…

– Как же… можно расстаться без прощального поцелуя? – неуклюже оправдывался я.

А песня продолжала звучать, беспощадно царапая мне душу:

Последнее «прости» с любимых губ слетает, В глазах твоих больших – тревога и печаль. Еще один звонок – и смолкнет шум вокзала, И поезд унесет в сиреневую даль.

– Я думала… ты… просто так – по-дружески поцелуешь на прощанье, и все. А ты… по-настоящему… Нельзя так… это травмирует меня… Мне… тяжело теперь будет…

Она заплакала и припала к моей груди, а я нежно погладил ее шелковистые волосы, отливающие при вечернем свете каким-то колдовским, белесым металлическим блеском.

– Эй, голубки! – крикнула нам из тамбура проводница. – Хватит ворковать, сейчас отправляемся. Девочка, заходи скорее – перед смертью не надышишься!

Светлана нежно отстранила меня и вскочила в тамбур. Проводница опустила площадку и, держась за поручень, замерла в дверном проеме с флажком в руке. Светлана стояла за ее спиной и, плача, махала мне рукой. Поезд тронулся и медленно поплыл вдоль платформы, постепенно набирая скорость и увозя от меня лучшую в мире девчонку. А я бежал за вагоном, отчаянно маша рукой, пока густая темнолиловая ночная мгла не поглотила мерцающие вдали хвостовые огни поезда.

 

Юлий Гарбузов.

20 августа 2007 года, понедельник.

Харьков, Украина.