Лаборант Лищук

Лаборант Лищук

 

При Дащуке порядок приема на работу новых сотрудников коренным образом изменился. Во времена Ампирова кандидатура каждого нового сотрудника, будь то преподаватель, инженер или лаборант, всесторонне обсуждалась сначала с каждым из нас наедине. Тщательно взвешивались все «за» и «против», а потом принималось окончательное решение на заседании кафедры, причем Ампиров требовал, чтобы свое мнение насчет предлагаемой кандидатуры выcказал каждый присутствующий. Так что когда новый сотрудник выходил на работу, это ни для кого не было новостью. Все знали его имя, отчество, возраст, семейное положение и основные сведения из трудовой биографии.

Мы понимали, что несмотря ни на какие должностные перемещения, реальным руководителем кафедры по-прежнему остается Ампиров, хотя и руководил он с некоторых пор уже не непосредственно, а сначала через Коротченко, а теперь вот через Дащука. Он открыто давал Дащуку указания, при нас устраивал ему выволочки, не говоря уже о рядовых преподавателях. Все по-прежнему старались держаться от Ампирова подальше и избегали встречи с ним, как могли.

Петр Александрович Лищук появился на кафедре тихо и неожиданно, как привидение. Первым его обнаружила Буланова. Войдя в лабораторию радиоцепей и сигналов, она вдруг увидела, что в углу возле окна сидит аккуратно одетый коротко подстриженный незнакомый мужчина, лет около сорока на вид, и разбирает видавший виды осциллограф. В лаборатории больше никого. Буланова замешкалась и, когда тот поднял на нее свой спокойный, невозмутимый взгляд, широко улыбнулась. Ответной улыбки не последовало. Мужчина вежливо поздоровался кивком головы и невозмутимо продолжил заниматься своим делом.

– Здравствуйте, – сказала Буланова. – Простите… не знаю вашего имени-отчества…

Мужчина встал и с едва заметным вежливым поклоном представился:

– Лищук Петр Александрович. Ваш новый лаборант.

– Новый лаборант? – удивилась Буланова. – И как давно?

– Сегодня первый день, – спокойно ответил он.

Обескураженная Буланова, несколько секунд постояв на месте, решила также представиться:

– Доцент Буланова, Антонина Саввична. Простите, а Ксения Власовна здесь? Не знаете?

– Только что вышла. Обещала скоро вернуться. Что-нибудь ей передать?

– Спасибо, не нужно. Я позже к ней зайду, – ответила Буланова и, круто развернувшись, вышла из лаборатории и направилась в преподавательскую, где кроме меня никого не было.

– Гена, ты уже видел нашего нового лаборанта? – спросила она, едва переступив порог.

– Какого лаборанта? – удивился я. – Когда он появился?

– Сегодня. Только что с ним познакомилась. Мужественный такой парень. Солидный. Лет сорока, а то и больше. Пойдем, познакомлю, – сказала Антонина и настойчиво потянула меня за рукав.

– Да погоди ты, Тоня. Расскажи хоть, откуда он? Кто его рекомендовал? Почему мне ничего не известно о его появлении? – засыпал я ее вопросами.

– Ей-Богу, ничего не знаю. Сама его только что случайно увидела и познакомилась. Пойдем, пойдем. Познакомишься. Нам с тобой, очевидно, предстоит в его сопровождении лабораторные проводить. Надо его хоть немного в курс дела ввести.

– Вряд ли его сразу с нами поставят. Дело не простое. Думаю, сначала Латышева будет сопровождать. А он пока наблюдать будет, – возразил я.

– Ты что, Ксеньку не знаешь? Если есть на кого спихнуть, она уже ничего делать не станет, – сказала Антонина и сама себе рассмеялась.

Мы вышли в коридор и лицом к лицу столкнулись с Латышевой. Улыбаясь во весь рот, она подошла к нам и поздоровалась:

– Здравствуйте. Забегалась с утра с этими вонючими бумагами, чтоб их, зараза, хрэн узял! – высказалась она в своей манере.

Ксения, очевидно, считала, что грубость, хамство и умышленное искажение речи должны непременно делать ей честь и украшать ее. И плевать ей было на то, что окружающих от этого буквально коробило.

– Ксеня, – сказала Буланова, чтобы как-то приостановить поток ее, мягко выражаясь, вольностей. – У нас что, новый лаборант?

– Уже познакомилась? Ха-ха-ха! – засмеялась Латышева. – Да, сегодня первый день работает. Скажи – интересный парень?!

Буланова игнорировала ее вопрос и поинтересовалась:

– А почему мы ничего об этом не знаем? Приняли втихомолку нового сотрудника, а нас перед свершившимся фактом ставите. И никто нам его даже не представил…

– А что же, по-твоему, Дащук должен был у тебя разрешения спросить? Он зав кафедрой или кто?

– Понимаете, Ксения Власовна, Валентин Аркадьевич всегда интересовался мнением коллег, прежде чем принимать нового сотрудника, – вмешался я.

– А зачем? Зачем? Дащук с ним поговорил, спросил у того, кому с ним работать. И на хрэна ему тратить время и силы на беседу со всеми вами? Кто вы такие, в конце концов? Он что, в ваших советах нуждается? Не знает, как ему поступать? Много на себя берете! Он же профессор, а не так, мелочь пузатая, как был Коротченко на этом месте!

Спорить с этой черноротой, доказывать ей что-либо, было абсолютно бесполезно. В качестве основного аргумента в споре Латышева использовала свою луженую глотку и вульгаризмы. Буланова могла бы составить ей достойную конкуренцию по части глотки, но вульгарные выражения – это уж было слишком и для нее. До такого базарного уровня у нас, кроме Латышевой, никто не опускался. Чтобы не быть свидетелем того, как она начнет сыпать направо и налево выражениями, недопустимыми в обществе преподавателей нашей кафедры, тем более женщин, я потянул Буланову за рукав и направился в преподавательскую. Уже сидя на своем рабочем месте, я слышал сквозь дверь, как Буланова, уже явно заведенная, еще некоторое время пыталась вразумить Ксению, но, исчерпав весь свой арсенал дозволенных средств и дойдя до критической черты, оставила ее в коридоре и влетела в преподавательскую. Красная от гнева и возмущения, она, едва переступив порог, разразилась потоком слез и возмущения:

– Дрянь такая! Надо же! Чуть не матерится! Такое впечатление, что эту хамку никто никогда не воспитывал!

По опыту я знал, что Латышева в таких случаях имеет привычку стоять за дверью и слушать, что о ней говорят. А потом – ворваться и начать оскорблять своего, так сказать, «оппонента». Поэтому я, чтобы не попасть из огня да в полымя, всеми силами пытался лишь успокоить Буланову:

– Тоня, успокойся. Пожалуйста. Прошу тебя, слышишь? Ну зачем же так нервничать?

Я взял стоящий на ее столе стакан и налил в него воды из графина.

– На, выпей пару глотков воды. Так ведь можно инфаркт получить. Или инсульт. Выпей, выпей, Тоня, водички.

Дрожащей от волнения рукой Буланова взяла из моих рук стакан и осушила его до дна.

– Вот и хорошо. Погоди, сейчас я тебе еще валерьяночки накапаю, – продолжал я ее успокаивать.

Антонина в изнеможении опустилась на стул и склонила голову на руку. На нижней полке шкафа я нашел аптечку, достал мензурку, накапал валерьянки, разбавил водой и протянул Антонине. Проглотив капли, Антонина, едва переведя дух, начала возмущаться:

– Представляешь, как она рассуждает! При такой постановке дела мы еще не работали!

Я молчал, пытаясь остудить ее страсти, а она никак не унималась:

– И чего это она так за Дащука ратует? С чего это вдруг? Ни за Ампирова, ни за Коротченко она так не распиналась! Неспроста это! Уверена, что неспроста. В каких они отношениях? А? Как ты думаешь?

Мне никак не хотелось разбираться в том, на основании чего она делает такие далеко идущие умозаключения. Я попытался «сменить пластинку»:

– Тоня, давай помолчим минут пятнадцать-двадцать, а потом поговорим на холодную голову. Хорошо?

Буланова жалобно всхлипнула и затихла, уставившись в окно. Тем временем я принялся укладывать вещи в кейс. Глядя на меня, Антонина также засобиралась домой.

Молча, не сговариваясь, мы закрыли кафедру, сдали ключи и вышли на улицу. Сентябрьский день близился к концу. В косых лучах заходящего солнца поблескивали серебристые нити паутины – признак «бабьего лета». Люди спешили домой, и на троллейбусной остановке было людно, как никогда.

– Вот и моя остановка, – сказал я.

– Как, разве ты меня не проводишь? – возмутилась Буланова.

– Уговорила, – ответил я, досадуя в душе. – Переходим на ту сторону.

– Да нет, Гена, ты меня через скверик проводи – на главную. Чтобы я успокоилась, – сказала она, заискивающе улыбаясь.

– Что ж, другой бы спорил, а я – пожалуйста, – согласился я, костеря про себя и Антонину, и Латышеву с Дащуком и новым лаборантом за компанию.

Идя по скверику, Буланова опять завела старую пластинку:

– Из-за этой стервы я так тебя и не познакомила с нашим новым лаборантом, как собиралась.

– Не беда, Тоня. Я человек общительный, завтра и сам познакомлюсь.

– Я в этом не сомневаюсь. Но хотелось как-то поддержать человека, чтобы он поскорее влился в коллектив кафедры. Вообще-то, если уж наш новый заведующий решил, что он, выражаясь словами Валентина Аркадьевича, такой важный пуриц и крупный швецер, что не считает нужным с нами советоваться при приеме на работу новых сотрудников, то хотя бы нам с тобой представил нового лаборанта. Работать-то ему с нами, а не с кем-нибудь другим. С Исаковым еще, – возмущалась Буланова. – Виктора Ивановича, как видно, тоже никто никогда не учил производственной этике.

– Этому не учат. Это люди сами должны с детства усваивать, – заключил я.

– Как же они усвоят, если их не научат? – возразила Антонина.

– Существует много неписанных правил, до которых люди обязаны сами доходить. Люди не роботы. Всему не научишь. Вот нигде же не написано, что нельзя сморкаться вот так вот: фррр! Фррр! – изобразил я, будто сморкаюсь на тротуар и растираю ногой.

– Фу! Фу! Прекрати, Гена, – смеясь и морщась, протестовала Буланова. – А то меня аж затошнило. Ей-Богу. Ты так изобразил, что прохожие могут подумать, будто ты и вправду сморкаешься таким образом. А среди них могут и наши студенты быть.

– Обо мне же, не о тебе подумают! – оправдывался я.

– Я не хочу, чтобы о тебе так думали, – сказала она, кокетливо улыбнувшись.

Мы вышли на главную улицу и направились к остановке автобуса. Увидев проезжающее свободное такси, Буланова подняла руку. Машина подкатила к бордюру и остановилась в ожидании.

– Все, Гена, я поехала. Спасибо, что проводил, – сказала она, захлопывая дверцу.

Такси резко рвануло с места, а я стоял у бордюра, глядя вслед его удаляющимся красным огням. Наконец, они затерялись в синеве сгущающихся сумерек среди огней других машин, мчащихся по вечернему городу. Я медленно побрел назад, к своей остановке троллейбуса. Я гнал от себя прочь мысли о работе, о Дащуке, о Коротченко и Ампирове, о новом лаборанте, которого я еще в глаза не видел, о Латышевой, Булановой и об их сегодняшней размолвке. Я стремился думать о музыке, о литературе, о театре – о чем-нибудь возвышенном. Но о чем бы я ни думал, все равно мои мысли упрямо возвращались к последним кафедральным событиям. В конце концов, я сдался и поплыл по воле волн.

Конечно, – думал я, – всем ясно как день, что Ампиров по-прежнему остается единоличным авторитарным руководителем кафедры. Только руководит он теперь через нового заведующего – Дащука. Коротченко в свое время пытался сбросить с себя его иго, но у него не хватило на это ни характера, ни соответствующих научных атрибутов, ни надежной поддержки как в ректорате, так и на факультете, а также в партийных кругах всех уровней. Дащук же теперь молодой доктор наук, его всеми силами, где только можно, поддерживают Ампиров и Шорина. На факультете и в ректорате на него возлагают большие надежды. Правда, он беспартийный. Но если в нем заинтересованы в верхних эшелонах институтского руководства, то этот недостаток, вне всяких сомнений, быстро исправят: примут в Партию Ленина в экстренном порядке. Характера у него – никакого, как и у его предшественника Вали Коротченко. Но Ампиров его и продвигал в заведующие, чтобы потом использовать, как фигуру, через которую он мог бы беспрепятственно «править бал», абсолютно ни за что не отвечая. Дащук, как видим, все же отклоняется от привычной линии Ампирова, но отнюдь не всегда в лучшую сторону. Утешает то, что Дащук – человек талантливый и умный, поэтому интегрально все же должна работать истина: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Его не упрекнешь в отсутствии воспитания, как Латышеву. Но Виктор – парень «из шустряков», как говорит Коротченко, и если ему что-то легче или в чем-то выгодно, может поступить и как невоспитанный человек. Буланова по этому поводу говорит, что «Дащук обладает управляемым обаянием, против которого трудно устоять». Я убежден в том, что людям нужно прощать их слабости, но это уж больно сложно, особенно когда дело касается тебя лично.

Лищук произвел на меня впечатление серьезного, дисциплинированного, исполнительного, воспитанного и аккуратного человека. Когда я обращался к нему, безразлично с чем, он непременно вставал и продолжал разговор стоя. Остальные лаборанты, которые по возрасту годились ему в сыновья, никогда так не делали, и мы считали это в порядке вещей.

Как-то после лабораторной работы я спросил его, почему он в столь солидном возрасте согласился пойти в лаборанты. Радушно улыбнувшись, он пояснил:

– А зачем мне более серьезная должность? Ведь я – военный пенсионер. Мне нужна работа мало ответственная, легкая. Лишь бы только дома не сидеть.

– Так вы – кадровый военный и уже успели выйти на пенсию? – удивился я.

Петр Александрович несколько замялся, но все же ответил:

– Не то, чтобы успел. Я бы с удовольствием продолжал служить. Ведь меня комиссовали. Я же оперированный язвенник.

– Понятно. В каком вы звании, если это, конечно, не секрет? – полюбопытствовал я.

– Какой же тут секрет? Майор. Я был майором авиационных войск, – не без гордости ответил Петр Александрович.

– Значит вы – летчик?

– Нет. Я мечтал пойти в летчики, но меня не приняли – прикус зубов неправильный. Я был техником по наземному обслуживанию радиоэлектронного оборудования самолетов. Всегда завидовал летчикам, – произнес он со вздохом сожаления. – В отдаленных гарнизонах служил. Представьте себе: голая степь, аэродром, военный городок, в котором все друг другу глаза намозолили до ужаса. После службы скукотища, хоть волком вой. Пили спирт с сослуживцами. И, мягко говоря, не всегда очищенный. Вот и заработал себе язву желудка. Запустил. Потом прямо на дежурстве такой приступ хватил, что санитарный вертолет вызывали. Прооперировали. Две трети желудка вырезали. А дальше – я уже сказал. Комиссовали. Назначили пенсию. Вы не курите?

– Слава Богу, нет, – ответил я. – Лет уже двадцать, как бросил.

– Тогда извините, пожалуйста, я пойду покурю. Невмоготу уже. Потом продолжим, если хотите.

Петр Александрович выключил паяльник, вынул из ящика рабочего стола пачку отнюдь не дешевых сигарет, ловко извлек одну и направился к двери. Я улыбнулся ему на прощанье и пошел заниматься своими делами.

– Ну, как тебе наш новый лаборант? – спросила Буланова.

– Не знаю как кому, а мне он очень даже симпатичен, – высказал я свое личное мнение. – До сих пор у нас лаборантами были только мальчики да девочки. А он – солидный, в высшей степени серьезный и надежный человек.

– Мне он тоже понравился, – вклинился экс-заведующий кафедрой Коротченко. – По крайней мере, с военной закалкой и чувством собственного достоинства. И с юмором плюс к этому.

– Ну, военным свойственны свои, солдафонские штучки-ласточки, – возразила Буланова.

– Вот именно, – вмешался Исаков. – А мне он показался таким мурлом! Очень напоминает нашего Героя Советского Союза. Самомнение у него – о-го-го! И юмор – солдатский, что называется!

– Не самомнение, а чувство собственного достоинства, – поправил его Коротченко.

– Идеальных не бывает ни людей, ни работников. Недостатки присущи всем абсолютно. Поэтому человека следует ценить только по его достоинствам. Это прописная истина, – сказала Овсянкина, не отрываясь от учебника. Она готовилась к предстоящему занятию.

– Что ж, время все покажет, и, если что не так – скорректирует, – философски заключила Антонина.

Несколько дней спустя время действительно внесло свои коррективы в жизнь нашей кафедры.

В лаборатории радиоцепей и сигналов было шумно и многолюдно. Если в старые добрые времена студенческие группы комплектовались по двадцать пять человек, то теперь их численность довели до тридцати пяти и даже более. К тому же уровень подготовки студентов резко снизился. Поэтому работа в лабораториях становилась исключительно напряженной. Мы вынуждены были поминутно вскакивать, бегать на рабочие места, разъяснять студентам то, что еще не так давно на кафедре считалось само собой разумеющимся. И лаборантов приходилось привлекать значительно чаще, чем ранее.

– Геннадий Алексеевич, а у нас нет генерации, – сказала миловидная блондиночка, теребя соединительные проводники на установке.

Я подошел к ее лабораторному столу и стал искать причину отсутствия самовозбуждения. На соседнем рабочем месте колдовал Исаков:

– Самим уже пора такие неполадки устранять. Вот, сначала проверяем напряжение на контуре. Так. Ничего нет. Теперь – на входе блока. Вот видите, отсутствует сигнал на входе. Посмотрим на выходе генератора сигналов. Здесь, как видите, сигнал прекрасный. Ну, так и есть. В соединительном кабеле обрыв. Сейчас вам лаборант заменит.

– Лищук! – окликнул Исаков нового лаборанта.

Тот сидел, не обращая на его окрик никакого внимания. Исаков, решив, что в студенческом гаме Петр Александрович его не услышал, позвал еще раз:

– Лищук! Ты меня слышишь, Лищук?!

Петр Александрович по-прежнему не прореагировал. Исаков подошел к лаборантскому столу, где Лищук продолжал ловко орудовать паяльником, словно окружающая ситуация не имела к нему ровным счетом никакого отношения.

– Лищук, ты что, оглох? – громко спросил Исаков.

Никакой реакции. Исакову выйти из себя – раз чихнуть, и, судя по хрипотце в голосе и громкости его звучания, он был уже близок к этому, но всеми силами стремился казаться спокойным. Переведя дух, Исаков снова обратился к Лищуку:

– Ты что, в самом деле не слышишь или просто издеваешься? Почему не отвечаешь?

– Уважаемый Алексей Артемович, у меня есть имя и отчество. И, пожалуйста, на «вы». Я же вам не «тыкаю», – спокойно ответил Лищук. – На всякий случай напоминаю: меня зовут Петр Александрович.

Казалось, он был воплощением невозмутимости и спокойствия. И лишь едва заметное подергивание щеки выдавало, чего ему стоила такая невозмутимость.

– Вон как! – сказал Исаков, с трудом сдерживая волнение. – Хорошо. Уважаемый Петр Александрович, на шестом рабочем месте – обрыв в сигнальном кабеле генератора.

Лищук тут же встал и с видимым почтением ответил:

– Ясно, Алексей Артемович. Сейчас заменю.

– Ты слышал? – спросил Исаков, когда я подошел к преподавательскому столу.

– Слышал, конечно, – ответил я.

– Ну и ну-у-у! – протянул Исаков с понижением тона.

Стараясь быть как можно доброжелательнее, я сказал:

– Алеша, а ведь он прав. На все сто процентов. Он уже далеко не мальчик, а офицер со стажем. По моему личному представлению с любым человеком следует разговаривать уважительно, тем более с кадровым офицером, хотя и отставным. В особенности при студентах.

– Да, пожалуй… – превозмогая себя, согласился Исаков.

При всей своей нервозности Исаков никогда не упорствовал там, где он, трезво взглянув на себя со стороны, видел, что он не прав. Будучи человеком порядочным от природы, он всегда признавал свою неправоту. Но если он был убежден в своей правоте, ничто не могло его заставить уступить позицию.

Вскоре случился еще один экстраординарный инцидент.

Лищук молча корпел над разобранной лабораторной установкой, когда в лабораторию веселой и бодрой походкой вошла Буланова. Подойдя к Лищуку, она тут же обратилась к нему с видом исключительно занятой и озабоченной особы, у которой расписана каждая минута:

– Здравствуйте!

Петр Александрович тут же встал и, с почтительностью и достоинством легко наклонив голову, ответил на ее приветствие:

– Здравствуйте, Антонина Саввична.

Не теряя зря времени, Буланова положила перед ним папку и деловым тоном отчеканила:

– Петенька, отнесите, пожалуйста, эти бумаги в канцелярию. Только это нужно сделать сейчас, понятно?

Против ее ожидания Лищук сел и, осторожно отодвинув папку в сторону, снова начал копаться в монтаже.

Буланова ждала, когда же, наконец, Лищук закончит второстепенную, по ее мнению, работу и кинется со всех ног выполнять ее поручение. Но он всем своим видом красноречиво показывал, что его интересует только лабораторная установка и ничего более.

– Петя, по-моему, я к вам обратилась?! – сказала Антонина, начиная выходить из себя.

Петр не реагировал.

– Петя, у вас со слухом все в порядке?! – спросила Буланова, готовая сорваться на крик.

Не прекращая работы, Петр Александрович, как бы между прочим, ответил:

– Антонина Саввична, начнем с того, что я хочу, чтобы вы меня, как и я вас, именовали по имени и отчеству.

Буланова явно нервничала, и лицо ее покрылось красными и белыми пятнами.

– Ну, ежели вы так хотите…

Чтобы немного успокоиться, она выдержала небольшую паузу. Потом сделала глубокий вдох и продолжила:

– Петр Александрович… Повторяю мое рабочее указание. Пожалуйста, отнесите бумаги, которые лежат в этой папке, в канцелярию. Папку потом вернете мне при случае. И пожалуйста, поторопитесь, а то… – она озабоченно посмотрела на часы, – через двадцать минут у них перерыв.

Петр повернул к себе осциллограф и, ткнув щуп в монтаж, все тем же спокойным тоном ответил:

– Антонина Саввична, кто вам сказал, что я обязан куда-то там относить бумаги по вашему указанию? У меня есть начальница – Ксения Власовна Латышева. Я получаю работу только от нее. Других начальников у меня нет. Даже заведующий кафедрой не имеет права давать мне задания. Извините, мне надо работать, а вы меня отвлекаете.

– Но Латышевой сейчас нет, – стояла на своем Буланова.

– Я при чем?

– А работа? Мы все должны выполнять свою работу! – кипятилась Антонина.

– У меня, как видите, работа уже есть. И я ее выполняю. А вы мне, извините, мешаете, – невозмутимо ответил Петр Александрович.

– Понимаете, – Буланова постучала по папке, – эта работа – сроч-на-я! И я вас очень прошу выполнить ее в первую очередь. А потом делайте себе на здоровье то, что вам поручила Ксения Власовна, – говорила Антонина, нервно глотая воздух в паузах между словами.

– Несрочных работ не бывает, – твердо ответил Лищук.

– Что же нам делать?! – спросила она, готовая разразиться истерикой.

– Вам – не знаю. А мне, я уже сказал, есть что делать.

– Уважаемый Петр Александрович, я еще раз прошу вас отнести это в канцелярию. Уверяю вас, это не унизит вашего офицерского достоинства, – изрекла Буланова, довольная такой словесной находкой.

Но Лищук не остался в долгу:

– Антонина Саввична, если вы сделаете это сами, это также не унизит вашего доцентского достоинства.

– Ну, знаете, таких у нас еще не было! – выкрикнула Буланова, резким движением хватая со стола свою папку.

– Жаль. Но теперь, как видите, один появился.

Красная от гнева и злобы, Буланова, стуча каблучками, выскочила из лаборатории, громко хлопнув дверью. Однако с этого момента к Лищуку все наши коллеги стали относиться с должным уважением и все поручения давать ему в соответствии с должностными инструкциями.

 

Юлий Гарбузов.

12 августа 2006 года, суббота.

Харьков, Украина.