Поход на “Лебединое озеро”. Еще раз об искусстве и грязи
Поход на “Лебединое озеро”
Еще раз об искусстве и грязи
Привановская публикация времен даунтаунского бэчелора.
Когда она на сцене пела,
Весь мир в восторге был от ней.
Она соперниц не имела.
Подайте милостыню ей.
(Беранже, если не изменяет память)
Сегодня я успел-таки сходить на “Лебединое озеро”, последний день представления торонтовской Национальной Школы Балета. Еще позавчера я на заднем дворе театра поговорил с балеринами и был немало озадачен тем, что они курили, были одеты неряшливо, в полуспортивный хлам. Те же холщовые штаны и кроссовки, за которые я так ненавижу мир программистов, в который попал уже два года тому назад. Я размышлял о спортивной карьере сына, которого неделю назад отослал бабушкам в Харьков на очередное небольшое обучение в советской школе. Выяснил, что в балете выступают в основном до тридцати лет, зарабатывая немного, потом учительствуют или полностью меняют профессию. Сегодня я пребывал в прекрасном расположении духа после тренировки, а потом субботней подработки. Единственное, мне пришлось посидеть за машиной заказчика, что вызвало у меня судорогу брезгливости от пыли и беспорядка в его офисе.
Вот я уже затрагиваю тему грязи. Она совсем не похожа на грязь, анализированную мною в “Бегстве от куртуазности” как предметную и поведенческую неокультуренную доселе субстанцию, втаскиваемую художником в его эстетический универсум. Это грязь вонючих домиков на Ист Сайде, построенных полвека назад, это цвет кожи бомжей на Хейстинге, это прожигание жизни, это старение, это лень и трусость, это депрессия. Это убогая коммуникация на чужом языке, это неудача и потеря. Это нереализованность. Это болезнь. Это одичание в телефонной будке. Это не слова мои, это натуральная мерзость на компьютере и столе с клубами налипшей пыли, какая-то шерсть на стульях, эти дебильные местные болониевые рюкзачки, брошенные в углу, немытая тарелка и кулек от сухих бутербродов, провода… Вот, заглядываю сейчас в его кабинет, вернувшись с представления. Пол в желтых крошках. Под столом велосипедный шлем и полотенце в пятнах. А весело при этом! Вот я уже окультурил и воспел его грязь. Она ведь соседствует с деньгами, которые он мне заплатил. А я их трансформировал в чистую квартиру, спорт, будущую поездку в Совок, любимого сына. Как, право же, многообразна природа!
Я не успел зайти переодеться и вошел в театр в красном спортивном костюме, ощущая себя то ли Эйсом Вентурой на чинной вечеринке, то ли Челентано в “Блефе” то ли Эдичкой, декламирующим свой монолог, шагая по нью-йорксому проспекту. Мне хорошо. Почему я раньше здесь не бывал, а все проходил мимо театра равно как мимо подвалов с черепами на Гранвиле, геевских клубов на Дейви, проституток Елтауна или пустынных хайвеев Суррея? Я не был в театре, потому что было совсем мало денег? Не знаю. В антракте я заглядываю в оркестровую яму. Разноплеменная братия музыкантов в черном. Старая одутловатая китаянка почесывает голову, не выпуская смычка. Опять эти ненавистные куртки с надписями “Тайга” и “Маунтин эквипмент”, сваленные в кучу на дальнем столе. Снова гаснет свет, я сажусь в первый ряд на чужое место и смотрю на чопорного дерижера, представляя, как он возвращается в, быть может, одинокую квартиру на Кицелано. В глянцевой программке я не нашел ни первоначального хореографа, ни сюжета. Знаю лишь, что музыка Чайковского. Поэтому слабо понимаю происходящее. Мне не нравится, что многие персонажи одеты в балахоны, символизирующие, должно быть, лягушек. Я интересуюсь танцем. Все действие для меня слишком громоздко. Я еще не отвык от математической простоты и до сих пор не люблю технических книжек. Если бы я, продолжая свой сон, стал бизнесменом, то выбрал бы чистые финансы. Без складов с железяками.
Хотелось бы остаться в этом превосходном настроении, обходя и не вступая в грязь. Жить на сцене. Да не на этой с щербинами в паркете. Что-то не то лезет на язык. Я не могу поклясться уважаемому читателю, как Джиокомо Казанова, говорить только правду, хоть так бы хотелось. Вот, кстати, пример жизни на сцене. Почему он мог говорить правду, причем так спокойно и нараспев? Потому что его правда красива? Да нет. Просто он сильнее. Пока. Я вот снова воодушевился. До времени умирающий отец его взял с жены клятву не обучать детей для сцены, что было честно исполнено. Но все равно для меня судьба Казановы – это сцена “взаправдашняя”, сцена из жизни. Как еще она могла сложиться у сына актеров, наделенного удачей и гениальным пером? Но, будучи баловнем в любви и деньгах, умер он в одинокой бедности. Мне не хочется об этом думать. Не знаю средства от бедности, но от одиночества можно легко застраховаться продолжением в детях. Вот как Вертинский. Или я, что ли? Так что жить вдали от грязи физической, имея с ней дело лишь в обобщенном артистическом смысле, – вполне осуществимая цель.
9 октября, 1999, суббота